Избранные произведения - [85]

Мария все тесней прижималась ко мне, а я вдруг похолодел от стыда: я уже видел в воображении, как через несколько секунд Зе-Педро и Соня отыщут нас, мы-то витали в облаках, а им, наблюдателям со стороны, представится любопытная картина: вдали, на холмах, раскинулся город, сверкающий разнообразными, сливающимися воедино красками, наш холм, засаженный по склону акациями, отчетливо выделяется на темно-синем фоне неба, с сиреневатым от начинающегося дождя отливом, а под деревьями в небольшом углублении, поросшем зеленой травой, копошатся, охваченные любовным пылом, два человечка, крохотные, как муравьи, один белотелый, другой смуглый от загара, — жалкие зверьки, изгнанные из города с удобными кроватями и отдельными комнатами, где можно укрыться от любопытных глаз, опустив жалюзи на окнах; из города с глухими привычными стонами, раздающимися именно в тот момент, когда это нужно по ритуалу, произносимыми шепотом всегдашними словами, с ходиками, из которых через равные промежутки времени выскакивает кукушка, с ваннами, с холодной и горячей водой — словом, со всем тем, что намечено и установлено, предназначено для любви, какой ее представляют в городе, обыкновенном городе, где так и должно быть. Зе-Педро тоже думает, что так и должно быть, если бы он этого не думал, то смеялся бы тем же смехом, что и Соня — она-то знает, как это обычно происходит, и я слышу ее осторожные, вкрадчивые шаги, когда они, взявшись за руки, начинают спускаться, шуршит сухая трава, я вижу внизу, где-то у ее ног, голубой нейлон и зеленые штаны, они так далеко от моих, устремленных на Марию глаз. Наши тела обнажены, и мне вдруг становится стыдно, неприятно, слезы подступают к глазам. Все, что прежде, секунду назад, казалось таким прекрасным и принадлежало только нам, делалось по нашему желанию и вкусу, вмиг утратило свою красоту, сделалось уродливым и убогим, мы стали похожи на животных. Я в отчаянии взглянул на Марию, но она улыбалась, прикрыв глаза, и улыбка ее была такой счастливой и далекой, в отличие от меня она не слышала раздающиеся поблизости голоса:

— Они здесь, Зе-Педро, уверяю тебя! Я видела, как они сюда шли… Юбка и книги ее лежат наверху, под деревом…

Мария улыбалась. Прикрытые глаза, чуть заметные морщинки в уголках губ, всегда появляющиеся в минуты волнения, и почти беззвучный шепот: «Мой любимый, мой любимый», и вздох, и ее тело все прижимается и прижимается к моему, хочет отправиться вместе с ним в странствие по неведомому, а я чувствую, как угасает во мне страсть, меня преследует стыд перед Зе-Педро и Соней: мой голый зад, холодный, как труп, выставлен на всеобщее обозрение.

И вдруг упали первые крупные капли, предвестницы дождя. Я слышу смех Зе-Педро и Сони, ее приглушенные вскрики — волнение сдавило ей горло при одной мысли о том, чем мы сейчас занимаемся, она-то обо всем догадалась, — ауканье в высокой траве, голоса, их удаляющиеся шаги, и все мое тело согревает горячая волна, поднявшаяся из глубины вместо исчезнувшего страха, только стыд все еще грызет и грызет меня. Мария со страдальческим выражением лица, зажмурив глаза, сжимает, стискивает меня в объятиях, на мгновение приходит в себя, ужаснувшись неподвижности моего тела, и пытается вновь пробудить мою уснувшую чувственность. Я испугался ее глаз, по-настоящему испугался, и стал слегка шевелиться, двигаться, исполненный горечи оттого, что приходится лгать, разыгрывать страсть просто так, из самолюбия, не испытывая ровным счетом никаких чувств; равнодушный, холодный притворщик, лишенный того, что наполняло меня совсем недавно и что наши приятели, испугавшиеся дождя, унесли с собой, а я остался здесь, в этой яме, вырытой, чтобы посадить акацию, голый и беззащитный. Мария яростно зажмуривает глаза, морщинки у рта проступают все яснее, она стонет, неистово извиваясь всем телом, пытается подчинить меня своей воле, в то же время отдаваясь, бледная, изнемогающая, вся кровь отхлынула от ее побелевших губ. Так она становится моей, дождь все усиливается, на какое-то мгновение она теряет сознание, оба мы подставляем тело водяным струям, кричим, вновь пачкаем его землей, пахучей красно-бурой землей, стараясь поглубже втиснуться в яму, мы вопим и плачем, пока мир не снисходит на нас. Мария: «Ты был холоден, как смерть, а я хотела в любви познать жизнь».

Красно-бурая земля точно подмигивает мне волшебным глазом, гроб ожидает погружения в могилу, и тогда я наклоняюсь, беру в руки горсть земли, подставляю ее дождю, создающему музыкальный аккомпанемент, скатываю из нее ком и смотрю на него, как смотрела она, Мария, на холме, который мы видели с моря, когда лодка закачалась на волнах и Рут улыбнулась, глядя на Маниньо.

— Она заживляет раны. Когда я был маленьким, то всегда прикладывал к ранкам и царапинам песок. Давай попробуем.

Белая глина, белые цветы мупинейры, кровь на запястьях, кровь на теле Марии, я смачиваю горсть песка дождем, добавляю в него глину, кладу получившуюся смесь на ее кожу, Мария закрывает глаза, глина и песок смешиваются с тоненькой струйкой крови, и кровь перестает течь. Я осторожно натягиваю потемневшее от дождя голубое и зеленое, целую ее глаза, вода стекает с моих волос, попадая на бескровные губы Марии, мысли ее витают где-то далеко, она все еще не может очнуться и с жадностью продолжает пожирать меня, мне это невдомек, но когда потом, не слишком поздно, потому что никогда не бывает слишком поздно, я это обнаружу, какая-то часть моего «я» покинет меня навсегда.