Избранные произведения - [83]
— Послушайте, внучата, звук рожка!
Он протянул одному из музыкантов напоминающий воронку инструмент, под лучами слепящего солнца заблестела желтая медь, и рожок издал резкий, пронзительный звук боевого сигнала, правда, Пайзиньо? Да что там боевой сигнал! Лучше, гораздо лучше, и мы расхохотались, когда под конец он пустил петуха.
А со Самбо уже командовал уверенным тоном:
— Контрабас!
Мы хохочем, глядя на музыкантов: когда среди прочей музыки раздается звук контрабаса, контрабасист явно чувствует себя не в своей тарелке, он напоминает человека с задворок жизни, не привыкшего привлекать к себе внимание…
И тогда вступили тромбоны, их поддержали своими певучими ясными голосами ударные и струнные инструменты, сдержанный тон серьезного меланхолического кларнета несколько умерил нашу бурную радость, мы стали задумчивыми, оркестр заиграл. Наш дедушка Самбо уже не смеется, он дирижирует. Кларнет соло и дуэт кларнета с трубой — это он еще успевает нам объяснить, но тут же умолкает, мы снова идем за оркестром, все оркестранты одеты, как мне кажется, очень безвкусно. На них мундиры цвета хаки и фуражки, и я опять спорю, на сей раз с Пайзиньо: ему эта форма нравится, а по-моему, она никуда не годится. Кибиака надо мной подтрунивает, со Самбо кивает нам, а оркестр будет властвовать над печалью спускающегося на землю вечера и над вечной, вневременной печалью, пока однажды он не исполнит народной ангольской песенки в честь умершего дирижера:
Однако сейчас оркестр играет совсем другое, внук Самбо еще не заменил деда на его посту, — вальс, мазурку, таких названий мы, ребята из Макулузу, никогда не слышали, но в гнездышке наших сердец уже готов перевод: пум-пум-пурум, увы, бедный со Самбо!
Он давно уже перестал быть внуком, давно научился быть дедушкой и подзывает нас, чтобы попрощаться, я все еще упрямо спорю с Пайзиньо, а в это время оркестр, поднимая пыль на освещенной заходящим солнцем дороге, удаляется в прошлое по длинной песчаной дороге, вечером, когда над нашей родной Луандой одновременно идет дождь и светит солнце, под звуки барабана и тарелок, которым мы подражаем дотемна, так что наши щеки устают от бесконечных пум-пум-пурум!, я все еще буду спорить с Пайзиньо: ну уж нет, другая форма куда лучше, красивее, она из синей джинсовой ткани, мундиры доверху застегиваются на пуговицы, брюки с красным кантом, фуражка как у французов. Красный кант на брюках — это зигзагообразная полоса, символизирующая военные марши. Лучшая форма в мире, во всем мире и в окрестностях Луанды. «Черт возьми, без драки не обойдешься!», «Спокойно, ребята!»
Такова жизнь, все это от нее — кусок хлеба с сахаром, музыка на закате солнечного дня с нашим дедушкой Самбо и его импровизациями.
А на твоих похоронах, дерзкий мальчишка Маниньо, нет оркестра Самбо, тебя несут, холодного и неподвижного, только со Самбо больше нет в живых, нет его оркестра, нет больше прежней радости. Ружейный салют в твою честь, раскрытая красная пасть земли, ожидающая тебя, ловко замаскированное беспокойство: а вдруг разразится ливень! Пайзиньо выдержит пытки, я уверен. Это я не выдерживаю и все порываюсь улизнуть, но мама хватает меня за руку, я уже дважды убегал, а она не хочет оставаться одна. Только я знаю это покорное, молящее выражение ее глаз, никто из присутствующих понятия не имеет, только я знаю, что она никогда не пользовалась губной помадой, что у нее черные, потрескавшиеся ногти, я знаю об оливках и босоногих зимах, о твоих волосах, которые так красиво струились по плечам в тысяча девятьсот тридцать каком-то году. Только я один знаю. Но я еще далеко, на пути к нашему кладбищу, я уже различаю тихий, приглушенный расстоянием шум умело организованных похорон погибшего прапорщика в отведенном для его семьи месте. Увидеть Маниньо издали, услыхать в ушах его голос, почувствовать в воздухе его запах — о мумия в белом мундире при всех регалиях… налево, налево, такси направо… направо или налево текла венозная кровь в сердце птицы кашеше, которая, услыхав звук выстрела, вспорхнула с ветки и уронила перо, и оно медленно упало на твою холодеющую ладонь, ты улыбался и уже не слышал перестрелки вокруг тебя. Пулеметные очереди, взрывы ручных гранат — и опять тишина, нарушенная лишь одиночным выстрелом из карабина, и кровь, вытекавшая из отверстия чуть побольше игольного ушка, уже не была ни венозной, ни артериальной — какое это теперь имело значение, она была просто кровью, бесполезной кровью, она темнела от соприкосновения с воздухом и омывала тело улыбающегося Маниньо, прапорщика, который признался нам, что душа у него устала, и написал о самом необразованном и самом чистом из солдат его отряда, который вцепился в пулемет и стреляет как одержимый в направлении леса, не понимая, что уже ничего нельзя исправить, и тихонько молится, а потом снова стреляет: потерпите, господин прапорщик, не умирайте, я сейчас за вами приду, я сейчас перевяжу вас, погодите…
