Избранные произведения - [62]

— Господи, сынок! Разве, по-твоему, все эти жестокости могут быть правдой?

Как же мне ответить, если вопрос стоит только так — правда или ложь? — ведь ей нужно четкое «да» или «нет». Как мне размежевать события, чтобы досконально, деталь за деталью, слово за словом, объяснить их, а потом соединить разрозненное в единое целое и выполнить ее желание, ответить «да» или «нет»? Как убедить эту женщину, которая всю жизнь, вплоть до сегодняшнего дня, отказывалась делать завивку и красить помадой губы, даже если отец угрожающе сверкал на нее глазами:

— С этой дурехой и пойти-то куда-нибудь стыдно…

Мама до сих пор сама стирает, гладит, готовит еду и не хочет, никогда не хотела завести служанку, пока упадок сил, болезни и смерть не вынудят ее покончить с повседневным ритуалом приговоренного к пожизненному труду муравья. Если она всю жизнь работала, как я ей скажу: да, мама, это правда, если это не одна только правда? Или лучше сказать: это ложь, но ведь это не одна только ложь?

Я ловлю зарубежную радиостанцию с востока, уже пора. Размеренный голос диктора сегодня хорошо слышен, так хорошо, что я приглушаю звук и делаю маме знак рукой. Она послушно подходит, ставит стул поближе к громкоговорителю, точно находится в исповедальне, прикладывает к нему ухо и слушает, как человек из далекой страны рассказывает о непонятных ей вещах, она инстинктивно чувствует его правоту, и эти идеи вступают в противоречие с ее здравым смыслом и ее ограниченным, основанным на каждодневном наблюдении жизненным опытом.

— Господи, сынок! Разве, по-твоему, все эти убийства могли совершаться на самом деле?

Мама! Ты колонистка, слышишь? Колонистка, вот ты кто. Колонист, колониалист. Как мне сделать, чтобы ты приняла и правду, и ложь, которые нельзя отделить друг от друга просто так, наугад, пока мы не узнаем всего; как тебе объяснить, что сейчас здесь, в нашей родной Луанде, в 1961 году, правда стала ложью: Маниньо учится в университете, я занят неполный рабочий день, отец умер, твоя дочка Забелинья преподает в далекой Португалии в лицее, тебя могут убить, и меня могут убить, а потом скажут с полным на то основанием: она была хорошей белой, он был хорошим белым? Благодеяния, которые ты творишь, мама, суп, что ты раздаешь беднякам, милостыни, что ты распределяешь, работу, что ты поручаешь сделать, завтраки, что ты даешь, — это зло, худшее из зол: делать добро, не глядя кому; ты живешь готовыми фразами, сложившимися в твоем ограниченном уме крестьянки, ведь ты до сих пор ею осталась, а ограниченный ум очень опасен. Делать добро, не глядя кому, — значит унижать, оскорблять; сперва необходимо, чтобы ты признала существование тех, кто не хочет тебе добра, кто желает добра другим, и тогда, уж пожалуйста, твори добро, не оглядываясь вокруг, возлюби ближнего как самое себя, поступай, как ты найдешь нужным, левая рука твоя пусть не ведает, что творит правая, тогда, конечно, все будет хорошо и справедливо, моя грустная, растерявшая иллюзии мама! Ты смотришь на меня и слушаешь гимн, завершающий передачу зарубежного радио, ты задумалась, я знаю, я читаю это в твоих глазах и не хочу говорить тебе ни «да», ни «нет». Ты уже много страдала, ты уже столько раз умирала, униженная и усталая, и тебе еще предстоит увидеть своего ясноглазого, с солнечной улыбкой сына мертвым — терроризм, колониализм — под белым тюлем, защищающим его тело от мух. Ты задумалась, мама, а я молча улыбаюсь, потому что ты всегда верила в улыбку на моем ангельском, по словам двоюродной сестры Марии, лице:

— Неужели у меня сын большевик! Пресвятая дева Фатима, спаси его и помилуй!

Ты колонистка, мама, отвечаю я тебе мысленно, я вижу, как твои мозолистые руки перебирают четки. Ты колонистка, одна из тех, что занимают чужое место, как теперь принято говорить. Это и правильно, и неправильно: из-за твоего присутствия здесь кто-то отсутствует, ты причина ежедневных убийств и вековых несправедливостей. Но понимаешь, мама? Большевик ли я, в чем обвиняет меня твой здравый смысл, или нет, в чем убеждает тебя моя улыбка, — не очень-то я стремлюсь углубляться в политику. Поэтому мне смешно: неужели это из-за тебя совершаются ежедневные убийства и вековые несправедливости? Возможно, так оно и есть. Однако я что-то не видел твоего счета в банке, вероятней всего, его нет и в помине, и мне смешно…

Знаешь, мама, ты колонистка, ты занимаешь место, которое не может занять другой; все это чистая правда, однако не является ли она просто законом физики? Ведь ты, мамочка, осталась такой же, какой была всегда, с тех самых пор, как холодными босоногими зимами твоего детства собирала оливки, ты всего-навсего козел отпущения. Но если бы не существовало тебя и не существовало бы других женщин и мужчин, и меня в том числе, неужели бы тогда никто не занимал принадлежащее другому место?

Я выхожу из дому и направляюсь в церковь, вот я на улице Цветов, у старой Мари-Жозе, ублажающей смерть своими цветами, я заглянул матери прямо в глаза, мне хотелось увидеть на ее широком скуластом лице отражение всего, что я создал в своем воображении и принял за истину, чтобы не осталось ничего непонятного. А вдруг я не прав? Я смотрел и сравнивал ее с тысячами других, которых хорошо знал или видел мимоходом, о которых читал или слышал, что они существовали. У всех были большие, загрубелые от работы руки с коротко остриженными ногтями, ноги с расширенными венами, нетвердо стоящие на высоких каблуках, и я, не желающий верить в бога, в то, что он действительно существует, благодарю его и прошу у него для тебя всяческих милостей — ведь ты учила меня в детстве молиться и в церкви Кармо, и в Се, и в Кабо, и в Сан-Пауло — за то, что ты никогда не красила губы, моя мама, хотя сердце у меня разрывалось от боли и мне хотелось броситься на отца с кулаками, когда он тебя оскорблял: