Избранные произведения в одном томе - [17]

— Но он и мой, Ванда! — напомнил Пронский.

— Милый мой! — прошептала Ванда, обвивая его шею руками и забывая, что она еще в темнице. — И твой сын — наш сын! Но пойдем же, пойдем скорее к нему!.. Что ж ты медлишь? Или он болен? — с невыразимым страданием произнесла она. — И ты пришел сказать мне, что надежды нет, что жить не для чего?

— Нет, он жив и… и здоров, но, Ванда, слушай!

— Да, да! Я буду слушать, но пойдем, пойдем отсюда, пойдем скорее. Разве ты не видишь, что я задыхаюсь здесь, что здесь темно и смрадно, как в могиле, что здесь дышать нечем… Я долго жила здесь, много мучилась, но тебе все простила: и свою загубленную молодость, и исчезнувшую красоту, и даже то, что ты отнял от меня малютку, не дав мне насладиться моей любовью. О, ты не знаешь, что переживает мать, давая первый поцелуй своему ребенку!.. Надо самому испытать это, надо быть матерью, чтобы понять это! И вот за то, что ты обещаешь мне дать это наслаждение еще раз… много раз… я прощаю тебе все, я забуду все, что ты мне сделал…

Глава 10

Княжна Ванда

Борис Алексеевич резко остановил ее:

— Постой же, княжна…

— Опять! — вскрикнула она, широко раскрывая глаза, которые постепенно приобретали выражение ужаса. — Опять ты меня так называешь?

— Постой, Ванда! — поправился князь. — Ты все так же строптива! Я пришел за тобой, уведу тебя отсюда, дам тебе свидеться с… сыном, но прежде всего ты должна обещать мне исполнить мою волю.

Ванда понемногу отступала к двери и нетерпеливо взялась за замок.

— Ты должна написать отцу, — продолжал между тем князь, отчеканивая каждое слово, — что все про меня ему наклепали, что ты бежала с моим стремянным Лукою, что у тебя от него и сын…

Ванда с пронзительным криком отскочила от двери и заломила руки.

— Опять то же! — воплем вырвалось у нее. — Опять это гнусное предложение, опять эта ложь!.. О, изверг, что ты хочешь от меня? Разве ты мало еще мучил меня?

— Ты хочешь видеть сына? — холодно спросил Пронский.

Она застонала и, как подкошенная, повалилась на солому.

— Такой ценой? Ценой его позора? — простонала она.

— Иначе ты его никогда не увидишь и умрешь здесь, в подземелье.

— Палач! Изверг! — закричала, впадая в исступление, пленница. — Нет, я этого никогда не напишу, не дам тебе торжествовать, гнусный злодей! — Я — жена твоя и умру ею, я не отниму у своего сына имени, принадлежащего ему!

— Баба!.. — с презрением произнес князь. — Разве ты забыла, что я — один судья и волен назвать тебя своей княгиней или нет?

— Лжешь ты, змей! Мучил меня угрозами, что не поп нас венчал, что не князем крещен мой малютка, лукавишь все, лжешь… Знаю, что я венчана с тобой по закону и что наш сын — законный и единственный твой наследник!

Князь угрюмо смотрел на молодую женщину; при каждом ее слове, при каждом ее выкрике в его стальных, холодных глазах вспыхивали зловещие огоньки.

— А! Значит, тебе все известно? Ефрем сказал? — и князь плотно сжал губы. — Ну, поплатится он мне за это.

Ванда спохватилась, что нечаянно выдала человека, горячо сочувствовавшего ей, но такого же беспомощного, как и она, и попыталась защитить его:

— Никто ничего мне не говорил… сама догадалась. Если бы мы не венчаны были, не боялся бы ты удушить меня…

— Ладно! Не вызволяй Ефрема — будет помнить, старая лисица, как языком звонить. А ты, княгинюшка… — ядовито произнес он, — поразмысли, как это я могу у двух жен мужем законным быть?

— Ведь первая-то жена твоя в монастырь ушла?

— Ушла, да назад вернулась. Вот ты и раскинь умом, чей я муж законный?

— Я пойду к ней… вымолю сожаление к себе и сыну.

— Эвона! — протяжно свистнул князь. — Она, поди, и имя твое слышать не захочет.

— Не ради меня она в монастырь пошла.

— Да знала, чай, она, что ты — моя зазнобушка.

— Зазноба! — хватаясь за голову, простонала Ванда. — Зазноба— я, дочь люблинского воеводы, дочь славного князя Ключинского, зазноба русского боярина, исконного врага нашего!

— Ну, будет юродствовать! — сурово перебил ее князь. — Думала бы прежде, когда молодца по веревочной лестнице к себе в горенку принимала.

Точно раненая воспрянула молодая женщина и гордо выпрямила свой гибкий, невысокий стан.

— Ты… ты смеешь теперь укорять меня, что я принимала тебя в своей горнице? О, будь проклят тот час, когда я впервые увидела твое лживое лицо, услышала твой гнусный голос, когда я поверила твоим льстивым речам! О, пусть будет проклят самый день моего рождения за то, что я обманула отца и доверилась тебе…

— Ну, будет! — остановил ее Пронский. — У вас, у баб, только и есть, что или на коленах метаться, или проклинать походя, а нет того, чтобы умом раскинуть — мол, насильно мил не станешь. Любил я тебя, паненка, чудилось мне, что никого больше так не полюблю! Ну, что же, видно, за себя никому не ответить… Не люблю я тебя больше! Другую полюбил, да как полюбил!.. Ах, как полюбил! Лют я был, сказывали, а теперь еще лютее стал, в крови хочу стон сердца потопить!

Он умолк, сел на табуретку и склонил голову на грудь.

А княжна стояла, прислонившись к земляной стене своей темницы, и уже без злобы и ненависти глядела на это все еще дорогое ей, когда-то безумно любимое, лицо, теперь такое несчастное, такое настрадавшееся… Она забыла на мгновение все окружающее, и чудились ей апрельский вечер, синее бесконечное небо с пробегавшими по нему розоватыми облачками, вековые дубы и расчищенная, нарядная аллея Саксонского сада в Варшаве с разношерстной, нарядной толпой, сновавшей по ней пешком и в богатых экипажах.