крякать,
зевать,
протирать очи,
икать, чесаться по всему телу и в затылке,
хлопать себя по лбу, ковырять в носу,
хвататься за сердце с криком: «Корвалолу!», сморкаться,
чихать,
пердеть так, что с гор срывались камни, и выделывать разные прочие номера и коленца.
Мы только надеялись, что он не заблюёть, но он вполне скромно поссал в пролив.
Короче, человек этот не был похож на равноапостольного брата, потому что явно был с похмелья. Даже с борта нашего фрегата чувствовался могучий запах прерванного сном богатырского перегара.
На другой же скале, как раз напротив, открылась другая дверь, и новый из пещеры явился человек. У этого карманов на брюках не было, карманы были на клетчатом жилете, а в руках он держал рентгеновский снимок, который с интересом разглядывал против солнца.
— Ты ль это предо мною, Гена? — крикнул Похмельный.
Гена не отвечал.
Рентгеновский снимок занимал его внимание чрезмерно. Гена хмыкал и прищуривался, разглядывая его, шептал себе под нос: «Ой-ёй-ёй!», детально изучал какие-то детали и хватался иногда за свои собственные кости. Глянет на снимок, почешет во лбу и хвать за ту самую кость, что увидел на снимке.
— Ты ль это предо мною, Гена?
Гена молчал, нервно трогая берцовую свою кость. Она его чем-то явно не устраивала, то ли величиной, то ли прочностью.
— Ты ль это предо мною, Гена? — яростно уже закричал Похмельный, и только тут Гена оторвался от плёнки.
— Да, это я, — ответил он. — Иду с рентгена.
И тут перед нами была разыграна величайшая драма жизни, которую возможно записать только в драматических принципах письма. То есть вот так:
БАСОВ и ГЕНА
(ПЬЕСА)
БАСОВ. — Ты ль это предо мною, Гена?
ГЕНА. — Да, это я. Иду с рентгена.
БАСОВ. — Туберкулёз?
ГЕНА. — Да нет, пустяк.
Ходил просвечивать костяк.
Вот погляди на плёнку эту.
Что видишь?
БАСОВ. — Признаки скелету!
Ужели этот строй костей –
Твоих вместилище страстей?
ГЕНА. — Да, это так!
Зимой и летом
Я этим пользуюсь скелетом.
БАСОВ. — Ну, друг, с такою арматурой
Широкой надо быть натурой!
Пойдём в киосок «Вина-Воды»,
Ведь протекают наши годы!
ГЕНА. — Да, всё течёт!
И с каждым летом
ВМЕСТЕ. — Всё больше шансов
Стать скелетом!
С этими мрачными словами други — а назвать их можно было только так — други! — обнявшись, удалились за каменные кулисы.
Бурные аплодисменты потрясли фрегат, многие плакали, щупали друг другу кости, пробовали на прочность лбы и колени.
Великие артисты много раз выходили на поклон, выскакивали с книксенами в коленах.
Мы просили сыграть спектакль ещё парочку раз, и они с наслаждением его повторяли, причём каждый раз играли всё лучше и лучше, и на восемнадцатый, по-моему, раз заключительные строчки:
«Всё больше шансов стать скелетом!» — орали уже в диких конвульсиях, подающих, правда, надежду на скорую встречу с кагором.
Наконец Басов сказал:
— Мы можем разыграть ещё один спектакль, только бабу нужно. У нас в труппе была заслуженная артистка, да теперь играет в театре Советской Армии. Савельева Рая. Не видали? У вас-то на корабле есть хоть какая баба?
— Да есть одна, в одеяле завёрнутая. Ни за что не согласится.
— Это в артистки-то сходить не согласится?
К удивлению, мадам Френкель действительно выперлась на палубу, в одеяле женского цвета, в клеточку, усыпанную конскими каштанами. Одеяло это элегантно подчёркивало её многообразную фигуру.
— Перебирайтесь на берег, мадам.
— Да ладно, чего там, я и отсюда сыграю.
— Да ведь надо выучить роль.
— Знаем роль. Я этот спектакль сто раз видела, правда, в постановке Петра Наумовича.
— Как, вы знаете великого Фоменко?
— И не один раз, — с достоинством ответила поднаторевшая на «Лавре» мадам.
И они сыграли спектакль. Басов на своей скале, Гена своей, а мадам на палубе нашего фрегата.
СУДЬБА ХУДОЖНИКА
Начал дело Гена, который, как мы поняли, был великий мим.
Во всём спектакле он не сказал ни слова, ибо изображал великого художника. Это была немая преамбула, чистая пластика, шарм.
Он писал картину, накидываясь на холст, ломая кисти,
скрипя зубами,
тщательно размешивая краску на палитре,
сипел,
хрипел,
смазывал изображённое пятернёй,
взъерошивал волосы,
глядел на холст в кулак,
поворачивался к картине задом и глядел на неё между ног,
тёр картиной землю,
с дикими скачками, гримасничая и кривляясь, выл, когда получался удачный мазок,
рвал на себе волосы от малейшей неудачи,
пытался повеситься на мольберте, но срывался,
много раз плакал,
разрезал холст, но потом всё аккуратно заштопал, хохотал от счастья и катался по земле от восторга, снова всё затирал и начинал сначала,
закалывался кистью,
грыз палитру,
мочился под мольберт,
отбегал от картины на пять шагов и, зажмурившись,
кидался на неё,
растопырив кисти, как бык рога,
в общем, это был тяжелейший поединок гения и культуры.
Наконец он отошёл от картины, опустив голову.
Он победил, он выиграл великий поединок.
С этого момента и началось то, что можно написать в виде
БАСОВ И ЗОЯ
(ПЬЕСА)
БАСОВ. — Под вечер на лугу
Усталый Верещагин
Кисть опустил
И сделал шаг назад.
ЗОЯ. — Кисть опустил
Усталый Верещагин
И сделал шаг назад
Под вечер на лугу.
БАСОВ (раздражаясь,). — Да, шаг назад!
Но, Боже! Сколь
огромный
Обычный шаг назад
Дал миру скок вперёд!
