Избранные новеллы - [11]

Эль Греко издал крик. В проеме окна, расположенного в довольно низком втором этаже монастыря, проплывали мимо куклы, укрепленные на шестах в высоких, расписанных черными буквами бумажных колпаках, куклы, изображавшие души умерших в подземелье, души не вынесших пытки еретиков, оцепенело и четко проплывали они на облаке псалма «Помилуй меня, Боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои». Эль Греко начал считать их пальцем, словно число и было их именем, но и шестой и седьмой в окне хоть и глядели прямо перед собой, повторили в воздухе небольшой изгиб дороги, по которой двигалась сороконожка, — эти непокорные оставались покорными и после смерти — после чего исчезали.

Эль Греко упал на колени. Он знал, что и на улице, и на площадях многие так же упали на колени, хотя и по-другому, чем он. Те, кто преклонял колена на улице, сознавали угрозу, которую несли им взгляды живых, несла черно-белая сороконожка. Для него же угроза заключалась в неподвижности и упорядоченности мертвых, убитых, обернувшихся куклами, лишенными души по воле Святой инквизиции. И он растянулся на полу, а когда уснул, слюна, бежавшая у него из рта, увлажнила половицы, которые больше не скрипели.

Вот он и позабыл лошадь, жену, сына и свой дом в Толедо. Во сне он видел окно, светлый, забранный решеткой квадрат, но квадрат вдруг обернулся кругом, а решетка — оправой для очков. Вот мимо этого круглого окна, подрагивая на закругленном шагу, проплывали куклы в высоких колпаках, и поток их не иссякал, но он все глядел и все считал, и числа стали именем для кукол, он же спокойно поджидал, когда сможет наконец произнести свое имя, представляющее собой непомерно высокое число. Но свое имя он не произнес.

Один из послушников так и обнаружил его на полу. Просыпаясь, Эль Греко увидел черную полосу наплечника на белом изобилии рясы, по тусклости белого цвета и глубине черного он угадал время дня: было еще совсем не поздно, вот только день приходился на середину декабря и в трапезной перед ужином были зажжены свечи.

Брат выразил свое беспокойство из-за того, что господин Доменикос не приходил к обеду.

— Или вы держите предрождественский пост?

Эль Греко лишь устало кивнул в ответ.

— Тогда вы, верно, хотите, чтобы вас разбудили ко всенощной? — После этих слов он добавил, с гордостью, но таинственно: — Господин кардинал, чей портрет, как я слышал, вы пишете, всегда бывает у нас ко всенощной, каждую ночь, в облачении простого священника, он суровый господин, а еще говорят, что он святой.

Эль Греко быстро поднял голову и поглядел на словоохотливого брата взглядом, которого тот не понял; надумай брат таким же манером взглянуть на себе подобного, тот бы и вовсе счел его взгляд глупым. Впрочем, художники — люди особой породы, глядя на какого-нибудь человека, они часто думают о чем-нибудь постороннем. Эти мысли проносились в голове у послушника, когда он уходил, а еще он дивился на благочестие художника, который и пост держит, и разбудить себя просил ко всенощной.

Однако в ту ночь кардинал так и не появился. Отец приор долго ждал его, потом начал службу.

Эль Греко сидел на клиросе и тоже ждал, продолжал ждать, когда уже завели хвалебное песнопение и братья покинули клирос, лишь он остался на прежнем месте и все еще ждал кардинала, ждал завтрашний день. Он боялся незаметно уснуть. Правда, человек выспавшийся сильнее, но зато он мягок и нерешителен, во сне человек забывает, решимость его слабеет, и увиденный сон манит к земле и к жизни. Словом, он не хотел спать.

«Братие, трезвитесь и бодрствуйте».

Когда назавтра поутру Эль Греко переступил порог кардинальского дома, лицо его было бледным, невыспавшимся до стеклянной прозрачности кожи, до болезненного напряжения всех складок.

Капеллан, однако, сообщил ему, что, хотя ночью у господина кардинала случился сильнейший желчный приступ, он все же намерен принять господина Теотокопули, хотя и не вставая с постели. После чего капеллан препроводил его в опочивальню кардинала. На монашеском ложе под красным ковром недвижно лежал больной. Комната была высокая, белая, холодная. Эль Греко, ощущая каждую тень, каждую грань на собственном теле, порадовался безысходности этих покоев, отнюдь не вызывавшей у него отчуждения. Он лишь подумал, что каждый сам избирает себе причитающийся ему удел на этой земле.

— Я потрясен, Ваше Высокопреосвященство, — сказал он после того, как кардинал его приветствовал. Опершись на локти, Ниньо де Гевара медленно приподнялся. На нем была темно-серая туника, голова без шапочки предстала обнаженной, теперь он выглядел как обычный старый мужчина, который, всеми покинутый, страдает у себя в комнате. И однако же не совсем как мужчина, несмотря на наличие бороды, — почувствовал Эль Греко. Он не причастен любви. Тело дано ему лишь за тем, чтобы нести на себе голову и пурпурное одеяние, он даже чреву своему не прощает, что оно испытывает голод и совершает низменные отправления. Интересно, а как часто он принимает ванну, — думает Эль Греко, послушно опускаясь на указанную ему скамеечку. Он обоняет тело де Гевары, похоже на квассию, горькое дерево. Это тело, которое никогда не бывает грязным и никогда не бывает омытым.