Избранные новеллы - [9]

— Мы, однако ж, слышали, будто вы очень быстро работаете, — сказал кардинал, не поднимая глаз.

— Да, когда мы ухватим правильную нить.

Кардинал поднял глаза. Вот и Эль Греко сказал про себя «мы», он настолько углубился в поиски этой самой нити, что удвоил себя, что превратил себя в некое число. Или кардинала просто рассмешили слова о нити? Может, эта улыбка и есть его лицо, эта складка, которая несколько сдвигает к щеке седую бороду и прокладывает глубокую борозду между петлями, на которых держатся дужки очков? О нет, эта улыбка была лишь пряной приправой к блюду, и на вкус она была не как сладость, а как, скажем, серый молотый перец; в самом Ниньо не содержалось ни грана сладости, это была квассия, горькое дерево, твердое, сухое, без корешка, просто палочка. А рот широкий, — заметил Эль Греко, — очень даже широкий, но борода это скрывает, а вот нижняя губа тонкая, борода оставляет свободным клочок кожи, из-за чего нижняя губа тоже кажется широкой, такая же губа была и у опочившего Филиппа, но у Ниньо и вообще нет губ, борода обманывает.

— Мне было бы очень приятно, если бы Ваше Высокопреосвященство пригласили в комнату чтеца, — сказал Эль Греко. Он хотел взглянуть на слушающего Ниньо. Кардинал позвонил.

— Житие Святого графа Оргаса, — повелел он, и капеллан начал читать.

Эль Греко вслушался. Теперь он не работал. Лишь провел ногтем большого пальца несколько линий по чистой поверхности. Капеллан же читал: «Едва блаженный граф Оргас усоп и благородные рыцари среди ночи собрались у часовни, дабы предать земле его тело, над головами собравшихся разверзлось небо, из облаков выступили на свет Святой Отец церкви Августин и Святой Великомученик Стефан и опустили тело покойного в гробницу. Благочестивое смятение и священный трепет охватили собравшихся священнослужителей, равно как и дворян, все они начали восхвалять отменные добродетели усопшего графа, который при жизни всеми силами своими и всем состоянием служил церкви, и вот теперь телу его небеса воздали такие почести, каких мало кто сподобился из живущих на этой земле».

Здесь кардинал перебил монотонную настойчивость чтеца:

— Если Нам не изменяет память, вы живописали это чудо?

Эль Греко утвердительно кивнул.

— Внимание Вашего Высокопреосвященства к моим картинам для меня высокая честь.

Ниньо де Гевара тихо повторил слова из повествования о чуде: «Благочестивое смятение и священный трепет охватили собравшихся…», затем добавил, уже от себя:

— Однако на вашей картине Мы не находим ни благочестивого смятения, ни священного трепета. Наверху вы рисуете разверзшиеся небеса, внизу размещаете святых среди людей, причем на лицах у ваших грандов нельзя найти ни малейших следов даже простого удивления.

Ноготь Эль Греко перестал царапать холст, вместо ответа он провел первый штрих. Быстрая дуга схватила глаза Великого Инквизитора, скрытый, отдаленный покамест вопрос в постанове головы, во взгляде искоса. Потом Эль Греко заговорил — а его грифель скрипел и потрескивал в такт словам — заговорил из-за мольберта, открывавшего взору лишь его правый, прищуренный ради остроты зрения глаз.

— Ваше Высокопреосвященство, чудо не вызывает у меня удивления, у Бога все возможно, как учит нас Святая церковь, явись здесь, перед нами, ангел, который начал бы водить моим грифелем, меня и тогда не охватило бы благочестивое смятение…

— И священный трепет тоже нет?

Голос Ниньо де Гевары, казалось, охватывает скрытую плоскость картины, лишь Эль Греко остался там, где он был, и отвечал так:

— Ангелы суть добрые духи, они не должны нас пугать.

В ответ Великий Инквизитор, тихим голосом, словно размышляя над сказанным:

— Но ведь ангелы неизменно возглашают: «Не бойтесь».

Эль Греко наколол грифелем место для глаз, и таким же острым оказался и его ответ:

— Это глубинное требование Евангелия, которое само по себе является благой вестью, это вечный призыв небес: «Не бойтесь».

Тогда Великий Инквизитор спросил, словно ждал совета:

— А как же тогда быть со страхом Божьим, который есть начало всей мудрости?

Эль Греко, столь же безобидным тоном:

— Именно начало мудрости, нижняя ее ступень.

— А остальные ступени?

Эль Греко встал, развел наподобие щипцов большой и указательный пальцы, словно желая измерить голову кардинала, и лишь после этого ответил:

— Остальные ступени суть свобода, радость и любовь.

Кардинал подал знак капеллану и тот вышел.

— Тогда последний вопрос, господин Доменикос Теотокопули, — он взял со стола водяные часы и подержал их на свету, — один вопрос: на какой ступени находитесь вы… — голос вопрошающего становился все отдаленнее и беззвучней, — пребываете ли вы у начала мудрости или успели подняться выше? — И, поскольку Эль Греко не отвечал, повторил кратко и, можно сказать, утомленно: — Вы ведь не боитесь?

Лоб Эль Греко чуть поник, широкие верхние веки, грозившие совсем закрыть глаза, делали его лицо старым и усталым, хоть и было ему всего пятьдесят лет. Он лишь коротко помотал головой и подошел к своему ящику с красками. Когда он бросил на палитру мазок кармина и потом мазок киновари, кардинал снова заговорил:

— Красный цвет? Но Мы ведь облачены в фиолетовый цвет, как и положено перед адвентом.