Избранное - [96]

…Ночь была беззвездная, накрапывал редкий дождик. Выпавший накануне небольшой снег не успел всюду стаять и заметно белел в темноте. Михей Петрович направился в Первино, но, не дойдя до усадьбы, свернул с дороги и пошел полем. Сырая земля липла к сапогам, и идти было тяжело. Вскоре Михей Петрович подошел к усадьбе со стороны реки. Аллеи в парке выделялись отчетливой белой лентой. Михей Петрович шел уверенно и быстро, нигде не задерживаясь. Свернул на главную аллею, пересек цветник и взошел на террасу. Тут он оперся рукой о колонну и стал счищать налипшую на обувь грязь. С балкончика над головой дружно капал таявший снег.

— Ну что ж, начнем, что ли! — довольно громко проговорил ночной гость и, достав из-за кушака топор, подошел к щиту, закрывавшему стеклянную дверь на балкон. На ощупь поддел концом лезвия доску и нажал — раз, другой. Гвоздь, скрипнув, поддался.

Когда образовалась порядочная щель, Михей Петрович резко ткнул в нее топорищем. Звонко посыпались стекла. Он аккуратно выбрал оставшиеся в пазах осколки и просунул руку. Она уперлась во вторую дверь. Разбив и в ней стекло, он отложил топор и стал откупоривать бутылки.

Потом достал из-за пазухи ком пакли, привязал к шнуру. Облив керосином, опустил паклю за двери, после чего стал выливать туда же содержимое остальных бутылок. Иные сильно тряс, чтобы как следует окропить все помещение. Подобрал оторванные доски и также пошвырял в комнату. Наконец достал из торбы банку с охотничьим порохом и рассыпал его там же, за дверью.

Как будто все. Михей Петрович подобрал топор, вытер руки припасенной тряпкой, затем стал медленно ходить по балкону, разматывая за собой фитиль. Его было много — сажен пять, и Михей Петрович напетлял им по всему полу, остерегаясь класть на снег. Покончив с этим, вынул из кармана спички и присел на корточки. Но тут же поднялся снова — очень захотелось курить. И потом — так уж приучил себя Михей Петрович: ничего никогда не делать наспех, кое-как. Пока свертывал цигарку, тщательно про себя продумал, как все сделано. Покурив, от окурка поджег разлохмаченный конец шнура.

Пропитанная горючим составом конопля сразу затлела красным глазком. Михей Петрович бросил шнур на пол. Глазок не очень быстро, но все же заметно пополз в темноте. Убедившись, что фитиль тлеет ровно и не гаснет, он спустился с террасы. По его расчетам шнура должно было хватить не меньше чем на полчаса.

5

Близко к полночи бабка Марья Майорова, разбуженная тревожным мычанием коровы, слезла с печки, перекрестилась и от лампадки зажгла огарок в фонаре. Потом наспех накинула теплый платок и вышла во двор.

Сходя с моста по лесенке, упертой нижним концом в навоз, бабка споткнулась и хотя не упала, удержавшись за перила, но фонарем взмахнула несчастливо: не только погас огонь, но и стекло в нем разбилось.

Не успела она ахнуть и посетовать на убыток, как заметила, что прямо перед ней — в совершенных потемках двора, с оконцами, заткнутыми на зиму соломой, — отчетливо светлеют пазы в неплотном заборнике под стрехой… На этот раз фонарь сам собой выпал из рук смертельно испугавшейся бабки. Она даже не слыхала, как он стукнулся о ступеньку.

— Горим, матерь пресвятая богородица! — только и могла прошептать она задрожавшими губами. Ноги ее приросли к месту. Нет в деревне большего страха, чем древний страх избяной Руси перед озорным и беспощадным красным петухом.

Несколько с собой справившись, бабка Марья выбежала на улицу, слабенько выкрикивая: «Горим, горим», — и стала трясущейся рукой стучать в раму соседу.

В окутавшей деревню сырой тьме уже слышались стук дверей, топание босых ног, заспанные голоса.

— Барский двор горит! — вдруг радостно крикнул кто-то с огородов, очевидно забежав за избы, чтобы удостовериться, где пожар. Зарево было небольшое, но такое яркое, что с перепугу и спросонья можно было подумать — загорелась магазея или крайние овины деревни.

Бабке Марье полегчало. И она вдруг, словно спохватившись, заспешила к себе в избу и принялась впотьмах обувать сапоги.

Мужики уже выводили со двора упиравшихся лошадей и бегом, спотыкаясь в темноте, ощупью запрягали, не скупясь на ругань и подзатыльники бестолково помогающим домочадцам. Кое-кого поднявшаяся суматоха и — пуще всего — жидкий набат пожарного колокола до того сбили с толку, что они, наспех обротав своих коняг, грузно наваливались на них брюхом, кое-как перекидывали ногу и начинали с места дико гикать. Нашарашенные кони бросались вскачь, унося в ночь всадников, уцепившихся за гриву, оравших во все горло и отчаянно молотивших пятками лошадиные бока.

Сторож Ефим, долго провозившись с ржавым замком на воротах пожарного сарая, наконец отпер их, распахнул настежь и засветил огонь в ожидании мужиков, наряженных являться по пожарной тревоге. Мимо него по улице с грохотом проносились телеги и мелькали скачущие лошади. Ефим что есть мочи дергал веревку, привязанную к языку колокола, и размахивал фонарем.

— Багры, черти, берите! — неистово орал он в темноту. — Во, сволочи, ведра никто не захватит. Некогда им, вишь, думают — до генеральшиного добра дорвались! Шею себе не сверните, сукины дети, где у вас совесть? Хоть бы один заскочил!