Избранное - [94]

Когда они подошли к избе старосты, Михей Петрович громко сказал:

— Ты, никак, тоже задрожал, Емельяныч? Эх вы, бабы! Ты вот что запомни: если Семен воскрес и заговорит, то расскажет только о Кружном, понял? Ступай осторожненько к его бане да Артемию и подскажи… Он поймет с одного слова.

Ефрем Кононов и Анюта Колобова возвращались из города по той же дороге, что Базанов с Александром Семеновичем, немного позже их.

Они то сидели рядышком в телеге, вожжами и понуканиями заставляли лошаденку трусить, то, устав от толчков, подбрасывавших их, как на соломотрясе, переводили лошадь на шаг. Анюта вдруг стремительно соскакивала на землю и отбегала к тропе, проложенной пешеходами вдоль дороги. За ней частенько спешил и Ефрем, он брал ее за руку, и они весело шли вместе. Ефрем теперь ступал много тверже, чем в первое время после возвращения из госпиталя, но по-прежнему переваливался на ходу по-утиному и не мог ходить быстро.

Иногда молодые люди останавливались и подолгу целовались, лошадь успевала отойти далеко, и Анюта припускалась за ней.

— Не пущу тебя больше бегать, — сказал Ефрем, усаживаясь в телегу, переводя дух и утирая лоб после того, как им случилось долго задержаться на тропке и Анюта с версту догоняла подводу. — Этак она без нас домой придет. Сиди смирнехонько рядом, егоза, иначе привяжу.

— А если озябну? Ветер хуже, чем зимой, пробирает, а на мне шубейка коротенькая, — задорно ответила Анюта. — Коли так, держи меня крепче, чтобы я не свалилась на ухабе.

Разговор затих. Тишину леса нарушал негромкий стук телеги. Изредка фыркала лошадь. Они въехали в старый ельник, и шум ветра терялся над головой.

— Ой, что это? — испуганно крикнула вдруг Анюта.

Дремавшая на ходу лошаденка насторожила уши, круто выгнула шею и, косясь и храпя, бросилась в сторону. Ефрем едва успел ухватить вожжи.

— Кто-то стонет, — шепнула она, обхватив Ефрема.

Тот вывел лошадь обратно на дорогу и слез с телеги. Они с Анютой вернулись к месту, где ей почудился стон.

— Вот она чего испугалась, — показал Ефрем на груду навязанных метел. Оба стояли, напряженно прислушиваясь.

— Должно быть, мне почудилось, поедем скорее отсюда, — попросила заробевшая Анюта.

— О-о-ох! — негромко раздалось из-за ближних елочек.

Ефрем шагнул в ту сторону и увидел валявшийся на земле возле дороги железный лом. И тут же из-под елочек торчали каблуками вверх ноги в больших сапогах.

— Анюта, иди скорее, это наш Семен, кузнец. Убили его! — закричал он девушке, ожидавшей на дороге у телеги.

Семен лежал, уткнувшись в мох. Натекшая из раны кровь запеклась в волосах, застыла на шее и в ухе. На ладонях разметанных рук и на широкой спине кузнеца белел нерастаявший снежок.

Ефрем опустился на колени возле Семена, осторожно перевернул его на спину, нагнулся послушать сердце…

— Бьется, жив… Вот мерзавцы! Сзади подкрались с этой железиной — как череп пополам не раскроили, шапка спасла. Подкараулили, сволочи! Ничего, раскопаем, всех на чистую воду выведем, лишь бы очнулся…

4

От истопленной лежанки пышет жаром. В избе тихо, прибрано и полутемно. Небольшая лампа на гвоздике, вбитом в стену возле окна, привернута, и в слабом свете поблескивает фольга и позолота образов, белеют занавесочки, загораживающие нижнюю половину окошек. На клеенке пустого стола чуть отсвечивают грани порожнего стакана. В глубине горницы расплывчато темнеет высокий поставец, над низкой кадкой разметались бесформенные тени листьев и стеблей фикуса.

Осип Емельяныч сидит в переднем углу на лавке, обхватив голову руками, опертыми локтями о колени. Лампа подвешена как раз над ним, и тень от донышка закрывает его. За дощатой перегородкой торопятся часы: иногда цепочка проскакивает в неисправном механизме, и гиря с шумом опускается. Осип Емельянович вздрагивает, оборачивается к окну и, раздвинув занавески, приникает лицом к стеклу: вглядывается в темную ночь за окном, будто рассчитывает что-то увидеть в кромешной тьме или поджидает гостя.

Староста и сам не знает, кого и чего он ждет, но ему кажется, что каждую минуту что-то может стрястись и нагрянуть.

Он, всегда веселый и самоуверенный, теперь не умеет справиться с беспокойством и смутными страхами. Жена и дочери, привыкшие к его легкому обращению, теперь опасаются его темного взгляда и отсиживаются в задней избе. Он к ним не заглядывает, предпочитая оставаться наедине, потому что ему трудно не выдать своей тревоги.

К нему часто заходит зять Михей Петрович. Он будто не желает замечать его настроения, но в то же время зорко следит за тестем. Когда Михей Петрович, повертевшись в избе и сказав что-нибудь вовсе незначащее, уходит, бросив последний пронзительный взгляд на задумавшегося Осипа Емельяновича, тот долго не может успокоиться. Страшно боится Пугач своего зятя, знает, что отныне никогда не посмеет его ослушаться. Нет, не рассчитал он своих сил, когда поддался уговорам идти на преступление! Иногда староста чувствует себя так, словно у него на шее затягивается петля: он вскакивает с лавки и мечется по избе, сбивая расстеленные половики.

Кто-то увез и подобрал Семена. Тот, очевидно, жив и спрятан — через несколько дней все откроется. Есть подозрение на солдата Ефрема, который тогда как раз возвращался из города, однако он пока ничем себя не выдает. Это вот самое страшное.