Избранное - [93]

Слезы застилали глаза Александра Семеновича, пока он ехал мимо заколоченного первинского дома. Вот крыльцо, с которого он столько раз сводил генеральшу к поданной коляске; за дверью — прихожая с двумя ступеньками, дальше передняя с незаметной дверью в узкий коридор со скрипучими половицами. В конце коридора направо — его комната с пружинной кроватью и жаркой лежанкой. Усядешься, бывало, на горячие кафели да распаришь как следует старые кости… В положенный час сходишь не торопясь накрыть на стол, постоишь за стулом генеральши, пока она кушает. Если нет гостей — барыня непременно затеет разговор…

Усадьба позади — потянулись за полуобвалившимся забором пустые огороды с остовом оранжереи посередине. Рам не видно, и перекладины выглядят как обнаженные ребра. Александр Семенович уронил голову на грудь. Он тихо всхлипывает. Конец, всему конец!

…К вечеру в тесную избу Базанова повидать старого лакея набралось порядочно народу.

Александр Семенович сидел за столом, втиснувшись между ним и лавкой, такой неуместный здесь в своем долгополом сюртуке, городских штиблетах и с пухлыми белыми руками… Бабы стеснялись задавать вопросы и толпились у двери, молча уставившись на гостя. Александр Семенович рассказывал отрывисто, не по порядку, что первым придет на память. Он часто смолкал и задумывался.

Сам того не замечая, старый слуга сильно приукрашивал свои рассказы о генеральше и ее кончине. Не мог же он описывать мужикам, как скудно жила в последние месяцы их бывшая барыня! Дороговизна обесценила пенсию генеральши, деньги от продажи имения были неудачно помещены в акции каких-то подбитых ветром компаний; пришлось рассчитать прислугу, забыть про выезд и заказы поставщикам. Как было признаться, что за гробом генеральши, который везла хромая коняга на дрогах безо всяких украшений, шли только он и торопивший возницу попик!

— Ну еще бы, отпевал митрополит, катафалк везла восьмерка лошадей с султанами… Сзади вереница карет, от артиллерийской академии присланы трубачи… Гроб богатый, с золотыми кистями, поболее двухсот рублей стоил… Ее высокопревосходительство лежали в нем нарядные, в черных кружевах, словно живые, только что глаза закрытые, будто уснули… Как же, как же, перед смертью всех кудашевских вспоминали, Федора-кучера, садовника, вороной выезд свой — Пароля с Орлом, Елизара-конюха… Распорядились, когда война кончится, перевезти ихний прах в село Пятница-Плот, в склеп рядом с генералом положить…

Слушавшие ахали, крестились и сочувственно вздыхали. Две-три старухи, век свой проколотившиеся на генеральской усадьбе, стали наперебой рассказывать, как встречались с самой барыней, припоминали ее ласковые слова, тут же сочиненные…

В разгар этих воспоминаний в избу вошли староста с зятем.

— Александру Семеновичу почтеньице, — непринужденно сказал, подсаживаясь к нему, Михей Петрович. — На родину пожаловали, хорошее дело… — И он тут же завел тихий деловой разговор со стариком, выспрашивал, наклонясь к самому уху.

Староста остался стоять у порога и рассеянно на всех поглядывал.

— Вы — городской человек, Александр Семенович, — вдруг громко заговорил Михей Петрович, чуть отстраняясь от своего собеседника, — должны бы знать, что этим бумажкам вот-вот конец наступит…

— То есть как? Их казна выпускает…

— Казна, да не прежняя, царская. Без обеспечения сия эмиссия, печатают эти кредитные билеты под честное слово, и никто их на золото ни в жизнь не обменяет. Таких можно бы, к примеру, из любой книжки настричь!

— Быть этого не может! — прошептал побелевшими губами старый лакей.

— И как это вы не догадались обратить свои капиталы в золото? Зря, зря! Маху дали, почтеннейший, да еще какого! А считаетесь образованным, городской человек. Люди давно вперед видели. Да-с! Выходит, вы весь век за генеральшей ходили за понюшку табаку… Вашу всю кассу теперь впору… извините… в отхожем месте развесить для господской надобности…

Это Михей Петрович говорил уже стоя, со снисходительным смешком.

— Пойдем, что ли, батя? — Он кивнул всем и пошел из избы. Осип Емельянович молча последовал за ним. Хмурый и озабоченный вид старосты, обычно балагурившего с бабами, был всем в диво.

— Я так и думал — старый олух! — насмешливо, но безо всякой злобы заговорил Михей Петрович на улице. — У него даже не царские кредитки, а керенки. Не из-за чего огород городить. От такого пайщика толку что от козла молока!

— Пожалуй, — ответил староста, думавший о своем.

— А то — золото привез, золото! Эх вы, умники, — уже совсем весело рассмеялся его зять. — Так как же, батя, узнали — вернулся Николай Егорыч из губернии?

— Нет его, на усадьбе всего две бабы остались, старуха да…

Он не договорил. Из темноты вынырнул Петр Кружной и остановил его, ухватив за рукав.

— Что там?

— Нет на месте Дутова. Весь лес кругом обшарили… Артюха свой ломик тоже не нашел, только мои прутья лежат. Пропали мы теперь! Эх, убить как следует не умели…

— Тише ты! Пропадем, если станем дурить, причитать, как бабы, — внушительно осадил его Михей Петрович. — Где мельник? — спросил он немного погодя.

— У меня в бане.

— Так… Ступай, Петр Егорыч, последи за избой Семена. Он не ровен час очухался да домой приплелся. Придется ночь караулить. Мы с ним вот сходим на заре в лес, быть не может, чтобы следов не нашли. Чудно! Куда покойник делся? Надо докопаться! Иди да смотри в оба, не проштыкнись: каша заварилась крутая. Пойдем, батя…