Избранное - [91]

— Как угодно, я ведь не неволю, — вздохнул Кружной и, подправив метлы на плече и топор за поясом, медленно пошел вперед. Дутов секунду постоял и пошел за ним — в этом месте дорога шла по болотцу и надо было обходить его тропкой.

— Заяц, заяц! — вдруг крикнул Кружной и, приостановившись, протяжно свистнул. — Ишь, косой, как стрельнул! А еще говорят, от свиста остановится: пустое, только лишее припустил. Белый весь, скоро снег ляжет. — Он забормотал еще что-то про себя, потом обернулся к Дутову, чуть приостановился. — Чего серчаешь? Зря, парень, мы с твоим батькой друзьями были, кумовья с ним. — Сбросив на землю ношу, Петр заговорил еще горячее:

— Тебе, Семен, может, хлеб нужен, деньги, дам я, только не серчай. — Вдруг глаза его расширились, и он на полслове замолк, открыв щербатый рот.

Почувствовав, что старик смотрит на что-то за его спиной, кузнец рывком повернулся, хотел отпрянуть. Внезапный сильный удар по голове оглушил его, он взмахнул руками и, глухо вскрикнув, повалился как сноп на землю.

Удар нанес смердовский мельник, выскочивший из-за елок. Он тяжело дышал, сжимая в руке короткий ломик.

Из леса вышел Пугач. Он молча, немигающими глазами смотрел на Семена: тот лежал поперек тропинки, уткнувшись лицом в мох. Свалившаяся меховая шапка лежала возле.

— В овраг понесем. Бери-ка живо, Артюха, — сказал Кружной.

Мельник, отбросив ломик, подхватил Семена под грудь и с усилием приподнял. Кружной взялся за ноги. Староста продолжал стоять, засунув руки в карманы. Глаза его бегали, нижняя челюсть тряслась. С дороги к ним подбежал зять, в нахлобученной шапке и с лицом, до глаз обмотанным шарфом.

— Едут, едут! — сдавленным голосом проговорил он. — Оттащите с дороги, да смотрите, ничего за собой не оставляйте. Да быстрее давайте!

Артемий взглянул на Осипа Емельяныча. Кружной выпустил ноги кузнеца и полез за голенище.

— Еще оживет, может, оглушило только…

— Тут нельзя, след накровянишь, — снова распорядился Михей Петрович.

— Чего мараться, резать, — впервые заговорил Кандауров. — Уж я угощу, так враз дух вышибу — не только что из человека, быка свалю! Отжил ваш горлопан, не сумлевайтесь!

У Кандаурова были свои счеты с Семеном. Тот как-то рассказал на сходке, что следы от ограбленной клети у вдовы в соседней деревне вели на смердовскую мельницу, и добавил, что хоть нет больше царских урядников, ворам и разбойникам все равно потачки не будет и крестьян грабить не дадут.

— Долго будете стоять, сукины дети! — угрожающе прошипел Михей Петрович.

Теперь уже близко послышался стук колес и скрип ныряющей в колдобинах телеги.

Кандауров кивнул Кружному. Тот засунул обратно нож за голенище и быстро подхватил кузнеца за ноги. Они немного отошли, раскачали тело и сбросили на низкорослые елочки. Оно провалилось сквозь них и мягко упало на землю. Густая зелень деревцев совершенно его закрыла.

3

Базанов снял порожнюю торбу с морды лошади и, подвязав чересседельник, собрался отвести ее от коновязи, чтобы ехать домой. Тут к его телеге подошел, опираясь на палку, ссутуленный грузный мужчина в черном пальто на вате и теплом картузе. Василий Егорыч посмотрел на него с недоумением. Даже когда тот заговорил, шамкая и с одышкой, он не сразу его узнал.

— Никак, не признаешь, Василий? А я вот сразу, еще издали, тебя заприметил.

— Александр Семеныч, батюшки, вы ли это? Помилуйте, как не признать, только вот не ждамши, растерялся маленько… Мы-то думаем, вы все в Питере проживаете…

Базанов заморгал, схватился за шапку, засуетился, без надобности стал шарить в телеге. Как и всякий пожилой кудашевский крестьянин, он хорошо помнил надменного лакея генеральши, с его внушительной осанкой и расчесанными пышными бакенбардами. А сейчас перед ним дряхлый, обрюзгший старик, на отекшем лице — неопрятная щетина бородки и свисшие клочья седых волос по щекам. Хотя Александр Семенович глядит, как и раньше, насупившись и хмуря лохматые брови, — во взгляде нет и следа прежней твердости. Глаза слезятся, голову он поворачивает вместе с туловищем.

— Не все в Питере проживать, захотелось вот на родине побывать, посмотреть, какие тут завелись порядки, как без нас живете… Генеральша-то померла.

— Неужто правда? Царство ей небесное, о господи… Как же это? А мы и не слыхали. Жаль-то как, вот жаль! Хорошая была барыня, не обижала, — сразу расчувствовался Базанов. — Без нее-то теперь, батюшка, поиначе все пошло. Хозяин нонешний, Николай Егорыч, прости господи… — Однако Василий Егорыч не стал, из привычной осторожности, судить сильного соседа и смолк, несмотря на свое желание потрафить Александру Семеновичу.

— Известное дело, что у него, образованность? Мясник, да и все тут, — презрительно отозвался бывший лакей. — Теперь вот что, Василий, ноги у меня плохи стали, ходить ямщика искать трудно да и не видать их что-то… Свези меня в Кудашево… Надо съездить. Вещей у меня всего эта корзиночка, я на квартире все оставил. Где там с сундуками возиться? Да и назад думаю скоро в Питер… Поживу здесь немного…

О своих планах Александр Семенович говорил не совсем правду, а о сундуках упомянул уже вовсе зря, из амбиции. Как бы не заключил мужик, что старый лакей за полвека службы у генеральши всего нажил добра, что эту пустовесную корзинку! Накопленных десятилетиями сундуков, где дотлевали поношенные фраки и сюртуки, манишки и иная, пожалованная в разное время отслужившая господам одежда, где хранились всевозможные подарки, вроде выцветшего портрета генерала, деревянной, расписанной золотом ложки, массивных серебряных часов с ключом и брелоками, различных коробочек с бархатной обивкой — футляров из-под столовых приборов и драгоценностей, непарные запонки, пачки визитных карточек, и снова коробочки, набитые всякой дрянью, завернутой в бумажки, и многое, многое еще, что, попадись на глаза хозяину, заставило бы его пожать плечами в совершенном недоумении — как попала эта чепуха в его заветное хранилище? — этих громоздких сундуков с запахом непроветренного платья и старинных петербургских квартир уже не было. Перед отъездом из Петрограда лакей второпях и бестолково распродал свое имущество.