Избранное - [89]

— Вот те раз, а наши луга как же? — вырвалось у кого-то.

Среди мужиков произошло движение, полотера окружили теснее. Петр Кружной многозначительно поглядел на Пугача. Староста тоже насторожился, но промолчал.

— Вот, брат, как! — протянул кто-то. — Генеральша век жила, не утесняла, а этот году нет, как хозяйничает, а кругом нас опутывает. Покосы нам теперь затопит…

— Да еще верно ли, кто ему разрешит? Может, так брешут!

— От дачников тоже добра не жди, — решительно и с раздражением заявил староста. — Наедет народ, загородят все, озоровать начнут, крестьянину вовсе не будет, где пройти-проехать. — Староста все свои планы с зятем строил на разделе первинской земли: буровская затея раздробить имение на дачные участки опрокидывала их расчеты. — Ты, Вася, от кого слыхал?

— От кого? От его работников, да и сам он сперва отказал мне, а потом говорит: «Настрою дачи, ты у меня главным полотером будешь. А в генеральском доме господа инженеры будут жить. У них танцы пойдут, балы: ты им паркет навощишь, чтобы можно было на заднице прокатиться — не занозить!» С тем и укатил Буров. Ему вот смех, а мне до весны-то как дотянуть?

— Далече он поехал? — снова поинтересовался Кружной.

— Сказывают, в губернию махнул. Видишь, на плотину надо оттуда разрешение выправить, иначе нельзя…

Новость была неприятной и задевала всех мужиков. Все стали сумрачно смотреть в сторону Первина: оголенные деревья парка уже не загораживали барского дома, и он хорошо был виден во весь рост, особенно большой, тяжелый и пустынный, с белевшими колоннами и рядом заколоченных окон. Даже необитаемый, он все еще, оказывается, таил угрозы для мужиков: насупился и обдумывает что-то свое, непонятное и опасное.

— Да-а, — протянул очень ветхий старик со слезящимися глазами и безбородым лицом скопца, — мы вот ждем, дадут землицы… Держи карман — свою бы не отняли, прости господи!

Про Поцелуева забыли. Он остыл после ходьбы и теперь зяб, сидел сгорбившись, спрятав руки в обтрепанные рукава. Домовитыми выглядели рядом с ним мужики в своих нагольных шубах, с шарфами, обмотанными вокруг шеи, в меховых самодельных шапках — овчинных, заячьих, даже лисьих. Ему надо было вставать и уходить, но он продолжал сидеть, так как вовсе не знал — куда отправиться искать заработка и приюта. Тревожные времена подорвали его зыбкое благополучие — одни усадьбы поопустели, в других напуганные, съежившиеся владельцы отмахивались от его услуг: уж какие там блеск и лоск! Теперь вот лопнула надежда на Бурова. Утлое суденышко состарившегося полотера и впрямь начинали захлестывать враждебные волны…

Наконец он поднялся, робко сдернул на прощание фуражку с головы, подхватил орудия своего упраздненного промысла и зашагал по полю, слегка охая на каждом шагу, как это делает сильно передрогший человек, с трудом двигающий окоченевшими членами. Его хилая серенькая фигурка скоро затерялась на однообразном, вытоптанном скотом жнивье.

— Этому без бар каюк, — с некоторым сочувствием произнес Иван Колесов, волею усложнившихся деревенских обстоятельств оказавшийся в компании богатых односельчан. Его присутствие было уступкой, вырванной деревенской беднотой. Она прочила в ревизоры своего коновода, горластого Дутова, но старосте удалось его отвести. Помирились на робком и уступчивом Колесове. Тот кое-как заводил хозяйство на своем тощем наделе, и малоземельные почитали его своим. Однако староста очень ловко переманивал его на свою сторону, используя испытываемые тем затруднения после длительной жизни в городе. Прозорливый зять старосты считал, что грамотный полугорожанин очень пригодится в будущем.

Колесов, одетый в старенькое пальто, тоже стал зябнуть и поднялся вслед за полотером, но не ушел.

— Эге, кого-то еще бог несет, — воскликнул староста, стоявший на приступке у двери магазеи, вглядываясь на дорогу, идущую от барской усадьбы. — Поп не поп, не поймешь кто…

Тележка с седоком быстро катила по укатанной осенней дороге. Издали слышно, как плотно и мягко бьют подковы о землю. Скоро все узнали лошадь смердовского мельника.

Артемий Кандауров по пустякам не разъезжал: «Надо быть, не зря катит: что-нибудь стряслось».

Поравнявшись с магазеей, мельник, одетый в легкий армяк нараспашку — ему всегда было жарко, — круто осадил разгоряченную лошадь.

— Здорово, мужики, — громко, на все поле, приветствовал он их, слегка приподняв картуз. — Хлеб ссыпаете? Хорошее дело… Кстати, и староста тут. Здравствуй, Осип Емельяныч, до тебя дело… Садись, поедем до деревни!

— Пожалуй, — ответил тот, слегка поколебавшись. — Ты чего лошадь шибко гнал, Артемий Евсеич?

— Тут погонишь… — резковато ответил мельник. — Дело и вас касается. Слыхали небось? Буров плотину затеял строить, мою мельницу подопрет, да и ваши луга затопит. Раскидывайте, мужики, умом, как быть. Садись, Емельяныч!

Кандауров нетерпеливо тронул лошадь вожжами. Староста едва не опрокинулся от рывка, но удержался, цепко ухватившись за железку сиденья: лошадь умчала их вихрем.

— До смердовской мельницы по реке, почитай, поболе семи верст. Неужто вода туда дойдет? Нет, тут что-то не то. — Кружной с сомнением покачал головой. Он поднялся и оперся руками о длинную палку, следя сощуренными глазами за катившей тележкой. Вдруг скверно и длинно выругался: — Но, мужички, новые хрестьяне за дело берутся, глаза б мои не глядели! — едва не заскрежетал он зубами и с досадой махнул рукой.