Избранное - [88]

В тот же день под вечер к крыльцу подали лошадей. Черная опушка невидимого парка точно надвинулась на усадьбу. Свечи фонарей передней коляски, в которую уселись Балинские со старшей дочерью, слабо освещали сцену проводов. Кто хлопотал с несессерами Юлии Владимировны, кто привязывал чемоданы в задке тарантаса. Отъезжающие рассаживались по экипажам. Более всего командовала фрейлен, пожилая рижская немка, дородная и державшаяся очень прямо, воспитавшая все младшее поколение Балинских. Ее временно оставляли в усадьбе присмотреть за уборкой дома и порядком после отъезда хозяев, и она входила в новую роль.

Садовник Андрей, не глядя в лицо Петру Александровичу, обсуждал с ним весенние работы в цветниках. Разговор был обоим в тягость: планы посадки серебристых лохов и устройства новых клумб казались нелепыми в обстановке ночного отъезда, похожего на бегство.

Я смотрел с высокого сиденья тарантаса на луч света, падавший на улицу сквозь распахнутые настежь парадные двери. Он ложился широкой желтой полосой на крыльцо, расстеленный на нем мат и вделанный в ступень скребок для грязи.

Коляска впереди тронулась, звякнули бубенцы, кто-то громко произнес «с богом».

Экипажи мягко покатили по аллее. Освещенные окна дома сразу скрылись за деревьями, и в потемках особенно отчетливо стали слышны стук копыт, похрапыванье лошадей и шуршание листьев под шинами колес. Со всех сторон обступили грустные и внятные запахи осени. Потом мелькнуло сквозь деревья слабо светящееся окно во флигеле Дуни: она, должно быть, слышала, как проехали мимо экипажи.

Глава четвертая ОГНЕННОЕ ДЕЙСТВО

1

— Кажись, все, можно и запирать? — обратился Осип Емельяныч к собравшимся возле магазеи мужикам, только что вместе с ним закончившим, по поручению мира, проверку ссыпанного в общественные закрома хлеба.

Похожее на древнерусскую рубленую башню высокое здание магазеи, с крохотным окошком-бойницей и островерхой крышей, стояло поодаль от деревни, посреди парового поля, полого уходившего к бочагу, за которым начинались буровские владения. В другую сторону оно спускалось к поемным лугам с речкой и темневшим за ней помещичьим лесом, по-прежнему привлекавшим взгляды мужиков.

Стоял ясный и холодный день, один из тех, какие редко дарит в наших местах хмурый октябрь: не греет в такие дни солнце, а всю силу свою вкладывает в свет. Словно заново усердно подсинено небо, поблекшие луга как бы принарядились в бурые краски, ленты озимых всходов ярки, и особенно легок и прозрачен облетевший лес. Торжественно вознеслись в нем свечи густо-зеленых елей. Редкие вороны пролетают молча.

Мужики «облевизовали» амбар не спеша, с перекурами и проволочками. И хотя обмерять пришлось не так уж много, а количество зерна определялось на глазок, шестиком с делениями, — времени потратили все же порядочно. Впрочем, более всего его ушло на сборы. Пока-то Старостина дочка скликнула выделенных миром ревизоров — человек двенадцать самых справных мужиков; пока-то они шли-тянулись один за другим по пустому полю, жмурясь от света, по привычке зорко присматриваясь к своим и соседским полоскам, приостанавливаясь и обдумывая какие-то свои особые тяжкие мужицкие земляные заботы; пока-то, рассевшиеся на потемневших бревнах, когда-то сгоряча подвезенных к магазее для ремонта, поджидали запоздавших…

И теперь вот, после того как звонко лязгнули пружины в запираемом старостой огромном замке и стукнула упавшая на крюки тайная закладка, которую умел откинуть любой кудашевский мальчуган, мужички медлили расходиться. Времена наступили такие, что никому не сиделось дома. На людях, и тем более при дороге, можно было ожидать: не занесет ли ветром каких новостей? Не знавшая газет деревня пробавлялась слухами и случайными вестниками. Мужиков истомило затянувшееся ожидание. Выглядело иногда так, словно могут не осуществиться поманившие в феврале надежды и громоздкий российский воз, съехавший с проторенной веками дороги, грозит застрять на проселках или вернуться на наезженную колею, оставив ни при чем хлебопашцев.

Вот показался Вася Поцелуев. Он сворачивает с дороги и идет к мужикам: как ни легковесен был пьянчужка полотер, но и он, шатаясь по уезду, мог невзначай услыхать что-нибудь дельное.

В эту холодную и яркую погоду полотер, в поношенной одежде и плохоньких сапогах, в своей замазанной фуражке, выглядел особенно неосновательным и хилым. Он жадно затягивался переданной ему кем-то недокуренной цигаркой и в промежутках между глубокими затяжками, запинаясь, сетовал на свои невзгоды:

— Мужик он мужик и есть! Что он, понятие имеет, как жить в господском доме? А я теперь куда денусь, к кому пойду? Говорю ему: «Николай Егорыч, я вам, супротив как генеральша платила, за полцены весь дом натру…» А он: «Что мне, говорит, глядеться, что ли, в твой пол? Небось зеркал хватает! Да и не до глянца ныне, приятель». Поди ж ты вот!

— Слух был, он ищет покупателя на имение? — осведомился Петр Кружной, слушавший полотера внимательно, но не подавая виду.

— Кто нынче купит, где такого охотника сыщешь? Николай Егорыч другое задумал. Зимой лес начнет возить и с весны будет дачи рубить — городским купцам сдавать; да еще фабрикант один, Париков, кажись, его подбивает загородить реку — какую-то фабрику ставить будут.