Избранное - [68]

— Тебя долой, горлопан, смутьян, разбойник!

Неистовый вопль послужил сигналом: загудела, зашевелилась площадь, точно растревоженный рой, взмыли над ней крики, угрозы, матерная брань, улюлюканье. Над головами замелькали кулаки. Куда делась прежняя выжидательная настороженность! Толпа на глазах лютела. Бобровые воротники ощетинились. Петушился молоденький офицер:

— Господа, за эти слова мы бы в окопах его пристрелили…

Вдруг со стороны реки — площадь коротеньким незастроенным проездом выходила к мосту — грянула «Марсельеза».

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног… —

гулко пронеслось над площадью, отдаваясь под арками торговых рядов, и тут же из-за часовни, загораживавшей вид на мост, показались густые ряды людей с колебавшимися над ними красными флагами и растянутыми на древках полотнищами. Тут и там тускло поблескивали дула винтовок.

Манифестация черной лентой зазмеилась по площади, направляясь к думе. На красных полотнищах лозунги: «Да здравствуют Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!», «Да здравствует интернациональная революция!», «Долой войну!», «Долой министров-капиталистов!» И еще один: «Да здравствует мировая анархия!»

То шли рабочие узкоколейного парка, некогда смущавшего горожан сиянием электрических огней, разрывавших мирные ночные потемки. Но кто мог предположить, что парк этот таит нечто куда более страшное, чем ночные иллюминации? Кое-кто из демонстрантов, сбавляя шаг, оглядывался на вожаков, очевидно не зная — следует ли остановиться против буржуйного сборища или твердо прошагать мимо? Пение оборвалось, и площадь заполнил топот ног. Толпа горожан притихла.

— Чего вы, мужички, к ним затесались? — выкрикнул один из рабочих, возглавлявших колонну. — Айда лучше с нами, мы такие же лапотники, как и вы. Те пауки вас все равно вокруг пальца обведут, а получите от них… — закончил он, как припечатал, крепким словцом.

Другой демонстрант весело поддразнивал горожан:

— Каково, ваши степенства? Или табак не по носу? Ничего, почтеннейшие, придется привыкать… Коситесь — как это, вас не спросясь, явились чумазые в гости? Не то увидите, сытые дьяволы, скоро вас всех отсюда вытряхнем, — уже зло и угрожающе поднял он кулак.

Но лапотники не двинулись с места и недоверчиво косились на мастеровщину, манившую запретным и опасным. Господ с крыльца и след простыл.

И мужики, понурившись, побрели к своим лошадям.

6

Трактир на Сенной площади, возле весов, обычно пустел еще задолго до сумерек: посетители его, съехавшиеся на базар крестьяне, старались из города выбираться засветло. Лишь в верхнем зальце, отведенном для публики почище, заходившие туда горожане — прасолы, торговцы сеном и дровами, хозяева лабазов — задерживались подолее, завершая сделки в любезной сердцу русского торговца трактирной обстановке.

Но нынче и в нижнем прокопченном помещении было, несмотря на быстро убывающий день, шумно, людно и смрадно, как в праздничный базар. То и дело резко скрипел блок входной двери, и не находящие свободного места гости останавливались в проходах, прислушиваясь к горячим толкам и принимая в них посильное участие. Питерские события хмельной волной захлестнули страну, и ошеломленная деревня барахталась в водовороте слухов и предположений. Одни сомневались, разводили руками, другие уверяли, что «землица теперь наша»; иные бестолково возражали всем, лишь бы высечь из споров словечко, способное угомонить внутреннюю тревогу и нетерпение. Кто мрачно пророчил беды, прорывались гнев и злорадство, но никто сегодня не говорил о ценах на сено, о дровах или купленной лошади, — все спорили и судили только о политических делах. И может быть, по этому возбуждению угадывалось, что посеянный где-то в далеком Питере ветер не заглохнет после первого порыва, но, задув по необъятному простору России, рассвистится, развихрится, пока не сметет старые порядки.

В верхнем зальце с затеями, обличавшими стремление хозяина облагородить свое обтерханное заведение — тут были фикус в крашеной деревянной кадке, стеклянная ваза с квашеной капустой на стойке, посеревшие груботканые скатерти и небритый малый в грязном фартуке и голубой полинявшей рубахе, — в этом довольно высоком помещении о трех окнах на площадь было значительно тише, хотя и тут свободных столиков не оставалось. Посетители, одетые в добротное сукно и крепкие сапоги или негнущиеся валенки с огромными калошами, с бородатыми русскими лицами, полнокровные, скупые на жест и слово, разговаривали вполголоса, оглядываясь на соседей, несмотря на то, что, не в пример нижнему залу, где пили один чай из пузатых чайников, тут подавались спиртные напитки, налитые, правда, как велось с начала войны, в такие же, как у мужиков, бомбовидные чайники.

Николай Егорыч Буров, только что опорожнивший стакан слегка разведенного спирта и сейчас принявшийся за порцию отварной говядины, угрюмо прислушивался к сидевшему с ним за одним столом зятю кудашевского старосты, Михею Петровичу Ивину. С ним был и староста Осип Емельянович, державшийся в этом зале еще не вполне уверенно и свободно. Михей Петрович, тщедушного сложения, с узким безбровым лицом и крупным, вислым носом, точно нацеленным на собеседника, переводил его с Бурова на тестя, пряча выцветшие глаза за голыми веками. Он говорил округло и несколько книжно: