Избранное - [52]

Я снова двигался вдоль горных отрогов, а передо мной вплоть до самого побережья простиралась равнина. Раньше это были печально известные своей лихорадкой края, маремма,[46] но Муссолини приказал прорыть целую сеть каналов, и теперь здесь выросли сотни новых домиков, жители которых прилежно трудились, уже не страшась лихорадки. Если бы кто-нибудь несведущий увидел все это, он мог бы спросить: «Не дал ли господь эту страну со всем, что на ней живет, людям в дар, говоря: сие да будет вам игрушкой?»

В горах жизнь по-прежнему шла в первобытных формах: соломенные хижины. Чем ближе к югу, тем ближе к естественному состоянию, порой начинало казаться, что попал к дикарям. При виде меня дети давали стрекача, а потом издали швырялись камнями; взрослые, прикрытые скорее дранью, чем платьем, к ступням привязаны прямо- или треугольные куски кожи, останавливались и бессмысленно пялили глаза, и, только если тощая коровенка или несколько задрипанных коз, которые, очевидно, жили с ними одной семьей, вдруг выкидывали какой-нибудь фокус, люди, будто очнувшись, с громкими криками опрометью бросались вдогонку. Крик здесь обычное дело. Кричать здесь общепринято; чем дальше на юг, тем громче крик; обычный, спокойный разговор слышишь все реже, а под конец не слышишь вовсе. Рассудок, что приглушает жизнь чувства у нас, северян, здесь постепенно гаснет, и чувство начинает безраздельно определять все жизненные проявления. В Сицилии так и говорят: «В каждом из нас есть кусочек Этны».

Говорить — значит умерить рамками спокойствия, обуздать рев, вой, вопль и визг. Итальянцы пока что на полпути к этому; может быть, потому они так сильны в пении, которое отчасти есть возврат к необузданности самовыражения.

Игра в карты здесь не только не входит в число тихих игр, она оглушает и выматывает одновременно, потому что игрок шлепает карту на стол каждый раз с такой силой, будто хочет проломить его насквозь. Для сравнения представьте себе англичан с их вистом. Такая же картина и в политических играх на мировой арене.

На большом, выдающемся далеко к берегу плато, где раньше был могущественный город Норба, я долго стоял, глядя на море; линия горизонта казалась отсюда необычайно далека.

Стоя в этом великом городе, от которого ничего больше не осталось, поневоле думаешь: хоть движение вокруг Монетного двора и застопорилось, не следует бояться, что мы застряли навсегда. Если кто-нибудь прочитает в истории, что во времена Второй пунической войны в Норбе держали карфагенских заложников, так сильно она была укреплена, он останется при том же мнении, я же восклицаю: да, так оно было, но как потом все круто пошло под гору! Где гора сама не шла круто вверх, воздвигали громадную стену из отдельных, отесанных и подогнанных друг к другу камней; там, где стена обрушилась, камни лежали врассыпную на склоне, кусок мозаики гигантского формата, ожидающей какого-нибудь чудака англичанина, который бы поставил целью своей жизни снова собрать всю стену и решить головоломку.

Из Седзе я направился в глубь страны и дошел до Фрозиноне, одного из тех милых городков на вершине холма, что расставлены по всему ландшафту словно круглые торты, с узкими концентрическими улочками и непрерывной цепочкой домиков, про которые не скажешь, что в одном из них живет богач нотариус.

Я следовал большаком и размышлял о всякой всячине. У спокойно идущего человека спокойный пульс, а спокойный пульс говорит о том, что сердце спокойно гонит кровь по сосудам, и, если кровь ритмично проходит через мозг, это в свою очередь влияет на процесс мышления, и никто меня не убедит, что все эти вещи никак друг с другом не связаны. Поэтому так хочется порядка тому, кто испытывает потребность думать. Это можно представить себе так: всякая мысль, зародившаяся в мозгу, есть как бы чрезвычайно маленькая скульптура. Человек, желающий мне что-то рассказать, воздействует на меня примерно так же, как если бы в моем мозгу орудовал каменотес размером с молекулу. Поэтому двое собеседников могут поочередно каждый в мозгу другого низвергнуть любых идолов, поэтому раньше сжигали на костре еретиков. Если же в голове один только хлам, да к тому же еще все мысли-статуэтки разбросаны как попало, то в крови бывают запруды, течи, водовороты, делающие невозможной нормальную циркуляцию мыслей между людьми. При всяком упрощении мыслей мозг избавляется от некоторой толики хлама, расчищаются пути для других мыслей, они выстраиваются в нашей голове, как молекулы в кристаллической решетке, словом, всякий научный интеллект стремится превратить голову в подобие Фингаловой пещеры.[47] Вся тяга к науке, стало быть, есть не что иное как потребность сообщить свободный ток нашей крови.

Одно из самых трогательных впечатлений в Италии оставляет пение монашек. Они поют о небесном блаженстве, но в их пении то и дело прорываются вопли, исторгаемые тем земным, что есть в этих женщинах потому, наверное, от их голосов мурашки по спине бегут. Когда такое пение слушает мужчина, у него возникает желание немедленно переодеться монашкой и проникнуть в их святую обитель, чтобы самым недобродетельным образом наградить там сестер предвкушением небесного блаженства, о коем они так истово молят вседержителя. Но этого делать нельзя: сестры заключили сами себя в стерильную колбу для потустороннего употребления, и если открыть пробку этой колбы даже на секунду, то все ее содержимое немедленно подвергнется порче. О монашенки, носящие шоры вокруг чела, дабы не зреть богатства грешной земли, но токмо блюдущие себя от падения, сколь чудно и благостно пение ваше!