Избранное - [22]

— Хорошо, Андраш, пусть убирают. Только и ячмень поджимает, его нужно смолотить поскорее, свиньям нечего давать. Знайте, эта партия свиней должна быть готова к октябрю, ведь, когда на рынок поступят новые, «крестьянские» свиньи, цена упадет…

— Что ж, можно, господин помещик. Обмолотим сперва ячмень, а пшеницу заскирдуем.

Когда у человека такие заботы и дело идет о чести и вере в себя, какое имеет значение, что у жены Михая Баллы шесть девчушек, не считая сыновей, которым тоже нужны хотя бы черные холщовые штаны. Среди девочек-малюток две пары двойняшек, совсем крохотных. К отцову заработку ничего не докладывается. А между тем девочкам тоже уже нужна какая-никакая одежка, переднички да платочки, не могут же они ходить совершенно голыми, как цыганята. Барин уже кричит на них, когда завидит в конце линии батрацких домов:

— Эй вы, спрячьте ваши ж. . .! (Как не стыдно старому срамнику!)

Но если б так обстояло только с детьми Баллы! Так перебивается чуть ли не половина здешнего люда.

Вот почему по ночам, как ни трудно прерывать короткий сон, Андраш Тёрёк, пока еще не свозят урожай, время от времени встает, берет палку и, крадучись в тени домов и конюшен, выходит на жнивье за усадьбой.

Кликать своего пса Фицко ему излишне, Фицко готов идти с ним по первому его движению, если даже приходится вскакивать от сладчайшего собачьего сна на заре; пес так и следит, куда держит путь хозяин, и трусит перед ним. Иной раз и побежит не туда, но оглянется и сразу поворачивает в нужную сторону. Он всегда впереди хозяина.

В этом есть свое неудобство, ибо тот, кто хочет поймать вора, не посылает впереди себя глупого вестника — брехливую собаку. Этого стервеца невозможно отучить гавкать, когда нужно и когда не нужно. Напрасно Андраш время от времени поколачивает пса, Фицко не понимает, за что ему попало. В силу полученной от бога благодати — способности забывать, он всегда ведет себя так, как подсказывает ему его разум, и всякий раз после взбучки становится, пожалуй, еще преданнее и услужливее. Так и теперь. Напрасно Андраш сердито шепчет ему: «Фицко! Фицко, ко мне!» Пес не слушает, он уже бежит впереди между рядов копен, вынюхивая не воров, а других собак, зайцев и прочих животных. «Ну погоди, черт тебя подери, в другой раз привяжу тебя, когда буду выходить!»

Но теперь, когда они идут по жнивью, Андраш ничего не может с ним поделать, он больше не шепчет ему и даже не замахивается палкой, так как пес отбежал настолько, что его уже нельзя ударить; даже если б и удалось дотянуться до него, его вой спугнул бы вора. Теперь самое важное — тишина, ибо человек с чутким слухом уже может уловить удары маленькой ручной обмолоточной колотушки — негромкие, как плеск ладоней младенца, пусть даже они доносятся откуда-то с середины полосы. А они доносятся именно оттуда, ведь не спятили же воры, чтобы приняться за копны близ усадьбы, которые на глазах у всех, у барина и у приказчика. Там дальше кто удосужится проверять копны?

И в самом деле, откуда-то с середины полосы доносится слабый стук-перестук, туда-то и надо идти.

Однако не только у Андраша Тёрёка хороший слух, но и у вора. Через каждые полминуты он останавливается и прислушивается. И — о бог воров! ты добр! — тут подает знак не только с тяжелым сопеньем разнюхивающая след собака, но и благословенно шуршащая стерня. Как бы осторожно ни ступал Андраш Тёрёк, сухие стебли пшеницы шуршат под его сапогом так, что слышно на изрядное расстояние. И еще по этому шуршанию можно определить, что не под волочащимися, обутыми в лапти ногами тощей батрачки шуршит стерня, а под твердой подошвой сапог стокилограммового мужчины.

Но тут чуткое ухо Андраша Тёрёка слышит уже не стук маленькой колотушки, а шуршание стерни под ногами другого человека, бегущего человека. Женщины? Черт побери проклятого пса… Ну погоди, уж я тебя проучу! — Ибо теперь уже глупый пес тявкает вслед убегающему вору. Этим он выдает, что сам приказчик крадется по жнивью, а не объездчик. — Все спят, только этот все шляется тут, чтоб он лопнул! Дай-то бог, чтоб издох наконец! — ругается жена Баллы, ибо это она обмолачивала пшеницу между копен. Однако мешки она не бросила и пшеницу не рассыпала, несет домой килограммов пятнадцать.

Андраш Тёрёк хочет опередить вора, бегущего замысловатыми петлями (не настолько же он, этот вор, простофиля, чтобы показать, к какому из батрацких домов направляется), и тоже пускается бежать. Да только где уж толстому приказчику угнаться за тощей, как жердь, батрачкой, отдавшей свою плоть девяти детям!

И глупый пес тоже провожает вора лишь до околицы усадьбы; когда раздается лай собак, он, тяжело дыша, возвращается к хозяину, показывая тем самым, что обязанности свои выполнил. Отогнал вора, как отогнал бы от копен овец или гусей.

Андрашу Тёрёку хочется прибить собаку, но он сдерживается. Не то чтобы его обезоружило ее невинное рвение, хотя это тоже немало, но он не желает, чтобы своим скулежом она подняла на ноги всю усадьбу и люди увидели, что он выходит по ночам ловить воров.

Когда он приходит к своему стоящему на отшибе жилью — вор уже скрылся в одном из домов, собаки тоже умолкли, все тихо, — он все же не может не стукнуть палкой ласкающегося Фицко: