Избранное. Том второй - [48]
— Ты! — мрачно взглянул на него хозяин.
— Я? — Илия ткнул себя в грудь.
— Ты! — еще более мрачно ответил Гашков.
— Да он совсем с ума сошел сегодня! — простонала хозяйка.
— Извини, сват… — Илия слегка поклонился. — Не знал. Больше я в твой дом заходить не буду.
— И прекрасно сделаешь!
— Он пришел не к тебе, а ко мне! — вмешался Русин. Этот голос словно бы разбудил Гашкова, он повернулся и некоторое время глядел на сына, словно не узнавая. — А если он мой гость, ты не имеешь права его гнать.
— Пока я жив, все гости в этом доме — мои гости! — Гашков с трудом проглотил застрявший в горле ком. — А когда я помру, можешь звать кого хочешь, хоть антихриста.
Русин крякнул и нервно передернул плечами. Тинка прижалась к мужу, обхватила его руку и сдавленно всхлипнула.
— Да что случилось? — побледнев как полотно, оглядывалась вокруг Лоевица. — Из-за чего все это?
Гашков глядел на сына, но ответ его по существу предназначался сватье:
— С сегодняшнего дня я тебе запрещаю ходить туда! — и он показал на лоевский двор.
Ангел Лоев, который все это время растерянно катал в пальцах кусочек хлеба, поднял голову. Он знал, что этим все кончится, ожидал подобного взрыва, и все же случившееся потрясло его своей неожиданностью. Грубость старого богатея возмутила его. Кровь ударила ему в голову, скулы потемнели.
— Мой дом, сват, конечно, бедный, — Лоев подчеркнул последнее слово, — но в нем каждого встречают с уважением! — сказал он и весь напрягся, готовый вступить в борьбу.
— Может, твой дом и хорош, но своему сыну я туда ходить не позволю! — решительно и надменно произнес Гашков.
— Вот видишь! — горько усмехнулся Лоев. — Столько лет мой дом был всем хорош и для тебя, и вдруг…
— Не вдруг! — торопливо перебил его Гашков.
— С каких же пор?
— Сам знаешь!
— Знаю! — решительно заявил Лоев. — С позапрошлого ноября… С тех пор, как ты переметнулся…
— Это ты переметнулся, а не я!
— Я там же, где и был. А вот ты где? — строго спросил Лоев.
— Ты с антихристом! — Гашкова трясло от ярости и презрения. — С дьяволом!
— Где бы я ни был, я на своем месте.
— И я на своем.
— Тогда извини, — Лоев решительно встал, отряхнул колени и направился к воротам. За ним потянулись снохи и сыновья.
— Боже мой! Боже мой! — в отчаянье ломала руки ничего так и не понявшая Гашковица. — Что же это такое, господи? Что же это?
Когда Лоевы скрылись в опустившихся на гумно сумерках, Русин тронул жену за плечо.
— Пошли, Тинка!
И направился к воротам. Тинка молча последовала за ним.
Мать бросилась им вслед, упала перед сыном на землю и обхватила руками его колени.
— Сынок! На кого ты меня покидаешь? — всхлипнула она и стукнулась лбом о горячую землю.
Русин вздохнул.
— Что делать? Гонит меня отец, мама! — Он обхватил мать под мышки, поднял ее и прижал к себе. — Нам с ним не сговориться. А для тебя я всегда сумею заработать на кусок хлеба.
На притихшее село быстро и незаметно опускался вечер — темный, безлунный. Кто-то прошел по улице, присвистнул, потом запел вольно и громко:
Старый Гашков встал и, покачиваясь словно пьяный, потащился к дому. На пороге он обернулся и крикнул:
— Дина! Иди-ка домой!
Никто ему не ответил.
В соседнем дворе залаяла собака.
1959
Перевод Л. Лихачевой.
СЕЛЬКОР
1
Обычно, когда Коста Деян поздно возвращался домой, он весело посвистывал на ходу своим громадным лохматым собакам, обтопывал у входа ноги, и тогда домочадцы знали, что он пришел. На этот раз он застал всех врасплох. Лишь когда его грузная, склонная к ожирению фигура вырезалась во мраке открытой двери, Костовица крикнула дочери:
— Эй, Кина, — отец пришел!
Деян, хмурый и сердитый, тяжело ступая, прошел по комнате, устало опустился на красную подушку, положенную на край серого покрывала, и процедил сквозь зубы:
— Накрывайте!
— Сегодня цыпленок, — сказала жена.
— Ладно, — ответил Деян, оглядевшись вокруг. — Василчо спит?
— Спит. Я и Димо собралась накормить… Устал он… — И она глянула на батрака, стоявшего столбом за дверью. — Что-то уж очень ты припозднился сегодня…
— Еще больше припозднился бы, да вот… принесли черти отпетых людишек…
Кина робко взглянула на отца и чуть не пролила переполненную тарелку.
— Что такое? — вздрогнула жена. — Опять сцепились?
— Ничего себе сцепились! До ножей дело дошло.
— Коста! Боже милостивый! Уж не натворил ты чего-нибудь?
— Ничего не натворил, но до беды на волосок было. — Сжав кулак, он угрожающе помотал головой: — И такая погань будет мне махать ножом под носом!
Женщины обомлели. Батрак поднял свою большую, с хороший горшок, голову и нахмурил черные, косматые брови.
— Нож? Да кто это?
— Тот самый! — И Деян махнул презрительно рукой. — Пантовский сынок…
— Михал или Трифон?
— Михал… скороспелый коммунист…
— Опять окаянная политика… Боже мой, Коста!
— Пусть политика, ну и что? — окрысился он на жену. — Пантовское отродье меня уму-разуму учить будет? Коли сам я земледелец, так и в партии должен земледельческой состоять![15]
Батрак покраснел, насупился, его широкие плечи тяжело всколыхнулись.
— Панта!.. — ухмыльнулся он с мрачным злорадством. — Пусть чуток подождет… Я ему пущу кровь…
Деян искоса смотрел на Казака и с радостью примечал, что слова его не пропали даром. Наевшись, он свернул платок, отер свои редкие торчащие усики и протянул батраку коробку с сигаретами.
