Избранное. Том второй - [40]

Он вспомнил, как однажды после проливных дождей наверху, в горах, их река вышла из берегов. Мутная, цвета земли вода сметала все на своем пути, и ни одно живое существо не могло остановить ее или отвести в сторону.

Вот такой мутной, могучей и страшной волной показался ему сейчас коммунизм.

«Да уж не настало ли время второго пришествия?» — спрашивал себя Гашков, пораженный невольно пришедшим ему в голову сравнением.

Каждое слово этой статьи жгло, западало глубоко в душу… Да, страшная газета, опасная!

Он сложил пачку, сунул ее под матрац, поправил покрывало, чтоб молодые не догадались о его посещении, и тихонько на цыпочках вышел, стараясь не ступать на половики.

Внизу как всегда, сколько он себя помнил, хозяйничала жена, неутомимая, внимательная, покорная. Гашков сел на лавку, уперся локтями в колени и зажал в ладонях старую седую голову. Жена заглянула в дверь, остановилась и, после некоторого колебания, вошла в комнату. Муж даже не взглянул на нее. Гашковица привыкла к тому, что он часто сгибался вот так от боли в желудке, привыкла к его охам, плохому настроению, раздражительности. Она уже хотела было потихоньку уйти, но вдруг ей показалось, что мужу сегодня хуже, чем обычно. Гашковица подошла к нему, подождала, пока он выпрямится, и лишь тогда спросила, не нужно ли ему чего. Она села рядом, положила ему на плечо руку.

— Очень болит, Добри? — спросила Гашковица так нежно и ласково, что ему вдруг стало жаль эту мученицу, которая с самой их свадьбы старается ему угодить, напрасно надеясь на доброе слово и человеческое отношение.

Гашков опустил руки и медленно поднял голову. Жена испытующе глядела на него. Лицо у него было серым, усталым, в глазах застыли горечь и обида.

— Ничего у меня не болит, — сухо сказал он.

Гашковице хотелось расспросить мужа, она жаждала, чтоб он хоть раз раскрыл ей свои мысли, свои горести, но было страшно его рассердить. А когда Гашков сердился, он становился грубым, жестоким и безжалостно хлестал ее самыми оскорбительными словами и прозвищами.

— Может, съешь чего-нибудь? — осторожно заговорила она о том, на что муж никак не мог рассердиться.

— Я не голоден! — ответил Гашков, и старуха так и не поняла, рассердила она его чем-нибудь или он и в самом деле не хочет есть.

6

Раньше, когда ему становилось не по себе или политические дела шли не так, как бы хотелось, Гашков шел к Лоеву, чтобы вволю наговориться со своим старым верным другом и соседом. Оба безжалостно осуждали тех, кто позволял себе думать иначе, чем они, и грозились, как только их партия придет к власти, поставить всех на место. В те времена они беззаветно верили в старую добрую Россию, ту Россию, которая освободила Болгарию.

Сейчас Гашков с грустью вспоминал об этом. Как быстро, как стремительно все изменилось! Новую русскую власть принять он не мог. Революция, которую осенью прошлого года совершила кучка каких-то разбойников, была, по его мнению, делом антихриста. Перемены, происходившие сейчас в России, противоречили, как он считал, всем человеческим установлениям, порядку и законам этого мира.

И вот он, старый и уважаемый прежде крепкий хозяин, остался один, словно бы отторгнутый жизнью и людьми. Отошел от него и Ангел Лоев. Старые друзья и соседи, они, хоть и стали сватами, больше не встречались, а даже и встретившись, уже не могли говорить по душам. На Ангела повлияли сыновья — в этом Гашков ни минуты не сомневался. Особенно младший, Илия. Несколько раз пытался Гашков поспорить с ним, вправить, как говорится, парню мозги, но молодой «тесняк» был и сам остер на язык и умел говорить не хуже адвоката, так что в результате старик только задыхался от злости, сопел и ругался. Гашков чувствовал, что он во многом отстал, что жизнь и люди ушли далеко вперед, но в свои годы копаться в книгах и газетах да цапаться с мальчишками он и не хотел и был не в силах. А бессилие озлобляло его еще больше.

«Тесные» социалисты стали называть себя коммунистами, так же как называли себя новые русские правители, а партию свою назвали коммунистической и открыто грозились, что когда они придут к власти, то отберут у богатых все их имущество. Старый Гашков привык к своим полям, к своему двору, дому, к своим батракам и испольщикам, к своим доходам, к сытой ленивой жизни, которая была предназначена ему самой судьбой. В этом был источник его силы, его гордости, его уверенности в завтрашнем дне, его превосходства над прочими жителями села. В этом были его свобода, его спокойствие. Приходили к власти разные партии, сменялись правительства, порой ему старались чем-то напакостить в общине, но в своем доме, при своем богатстве он чувствовал себя как в неприступной крепости.

А сейчас бог знает откуда взявшиеся болгарские коммунисты, которых науськивают большевики, засевшие в его старой любимой России, хотят отнять у него все, сравнять с другими — нет, поставить его ниже других, оскорбить, уничтожить. Новая Россия, Россия коммунистов и большевиков, отдалила от него Лоева и многих других приятелей и друзей по партии, а старой России больше не было. Когда-то он опирался на Россию во всем — и в жизни, и в политике. В ней была его вера, его надежда, его сила. Россия нас не оставит, Россия нам поможет — так говорил он людям, и люди его слушали. О чем говорить ему сейчас?