Избранное. Том второй - [19]

Шарап признался во всем и выдал Гочо. Еще на рассвете их увели в Дервент, чтобы допросить близких Гочо. Сам Гочо молчал, глядел исподлобья на тех, кто вел допрос, и лишь сопел, сплевывая сквозь зубы густую, липкую слюну.

8

Русские войска остановились в Папазлие. Жители Дервента всю ночь не спали. Старухи крестились перед иконостасами и молили бога сохранить народ от беды и сечи в эти последние часы рабства. Все надеялись, что уже утром русские войдут в село. Чего им медлить, ведь от Папазлия всего два часа ходу!

Турецкие военные на постоялом дворе Ставраки собирали вещи. Молодой мюлязим терялся в догадках и нервничал. Приказа об отступлении не было, и он в любую минуту мог попасть в плен к московцам. В другом месте он бы выкрутился, но здесь, где он перевешал столько невинных людей, ему несдобровать. И он ругал на чем свет стоит пашей, которые проносились мимо верхом и в экипажах, бежали в Стамбул, а ему приказали стоять на месте. Почему?

Но русские не появились, и село проснулось в трепете и страхе. Никто не смел высунуть голову. Люди покорно ждали либо смерти от турецкого ятагана, либо свободы от русского штыка. Никто не знал, какая участь уготована им в эти новогодние дни.

А по шоссе через село текла жалкая вереница турецких беженцев. Тощие, окоченевшие от холода волы из последних сил тянули перегруженные повозки. В повозках лежали больные турчанки, замерзшие дети, посиневшие старики в чалмах. Более молодые и крепкие помогали волам или же плелись по обочине. Когда волы скользили на обледенелом шоссе и падали, не в силах двигаться дальше, их распрягали, оттаскивали повозки в сторону и бросали их на произвол судьбы под холодным и жутким небом. При въезде и выезде из села сгрудилось много таких повозок. С тщетной надеждой на помощь в них замерзали, скрючившись во сне, целые семьи…

На лугу пониже села раскинулся сущий лагерь смерти. Там и сям кое-кто пытался развести костер, но весь хворост сожгли раньше, и им оставалось тупо и уныло глядеть на запад, откуда брели удрученные солдаты, бездушные, окоченелые, заботящиеся лишь о том, как бы самим унести ноги. Никто не собирался хоронить мертвых.

Но почему так медлят освободители? Дервентцы изнемогали от ожидания.

Шестого января на рассвете турки отступили. Но об этом еще никто не знал, никто не смел выглянуть из дома.

Утро этого незабываемого дня выдалось ледяное, земля была скована морозом, печные трубы лениво дымились, во дворах и на пустынных улицах пахло кизяком. На рассвете со стороны Пловдива на шоссе показалась конница. Приблизившись к крайним домам, всадники рассыпались влево и вправо по сторонам, прочесывая село. Кое-кто из крестьян увидел их, но не решался выйти, потому что никто не знал, кто они и откуда.

Но уже через несколько минут весть о том, что в село вступили русские, пронеслась по всем дворам, площадям и улицам. И тогда все жители бросились им навстречу. Да, это были они, долгожданные освободители! Какие они молоденькие, какие веселые! И все, как на подбор, голубоглазые, будто все они братья! Вскоре появился дядя Гого, подоспели оба священника, вылезли, как из берлог, богатеи, засновали все жители, ребятишки шмыгали носами и расталкивали друг друга, чтобы посмотреть на невиданных гостей.

Немного погодя в село вступили и первые русские пехотные части. Народ встретил их хлебом и солью. Крестьяне, надев свою лучшую одежду, стояли по обеим сторонам дороги. Вместе с пехотой пришли и комиты. Димитр первым увидел мать и, пробившись сквозь толпу возбужденных женщин, взял ее за руку и поцеловал. Изможденная страхами и тяжелыми предчувствиями, мать обняла и поцеловала его. Расцеловала она и своего младшенького, который за время разлуки вырос, окреп и возмужал.

— А Гочо где? — спросила она, оглядываясь по сторонам.

До Димитра дошли слухи, что Гочо и Шарап пропали, но где и как, он еще не знал. Единственный человек, который видел их в Дервенте, был старый Ставраки, но он слишком много наболтал о «гатевском сапожнике» и теперь помалкивал. Он сам видел, как утром, еще затемно, мюлязим посадил пленников в какой-то экипаж и отправил их в сторону Хаскова, но судьба этих двух разбойников ничуть его не интересовала.

— Мы разделились… из Караджилара он пошел вместе о Шарапом… я не знаю, где они… — пробормотал Димитр, не глядя на мать.

Димитр не понял, поверила ли ему мать, но она опустила голову и черная косынка упала на ее иссушенное, в морщинах лицо. За полгода она так изменилась, что даже сыновья с трудом ее узнали. Она так исстрадалась, так была измучена, что у нее, казалось, не осталось сил даже для плача.

Односельчане показывали друг другу на Димитра, хвалили Грозю, дивились их оружию, с изумлением рассказывали об их стократно преувеличенных подвигах и, оглядываясь вокруг, тоже спрашивали: «А Гочо где?»

Судьба Гочо не давала покою Димитру. Долгие годы они всегда были вместе, вместе сапожничали, делились последним куском, вместе пошли не на жизнь, а на смерть… И вот в такой славный, незабываемый день брата не было рядом.

9

Одиннадцатого января в Дервент прибыл на коне генерал Гурко. Лицо его зарумянилось от мороза, раздвоенная борода заиндевела. Его встретили хлебом и солью. Старый учитель Тахчиев приготовил приветственную речь. Он встал перед прославленным русским полководцем в театральную позу, низко поклонился и откинул назад голову. Но уже с первых слов он запутался, забыв, как надо обращаться к генералу: ваше превосходительство или ваше высокоблагородие. Наконец старый учитель выпалил: «Ваше превосходительское высокоблагородие».