Избранное. Том второй - [21]

И на церковном дворе, и на улице, и надо всем селом, где только что стоял радостный говор людей, опьяненных свободой, воцарилось зловещее безмолвие.

1959

Перевод Н. Попова.

ПОСЛЕ НОЯБРЯ

1

В ту ноябрьскую ночь на село опустился густой холодный туман. По низким притихшим домам поползла неуловимая отвратительная сырость. Измученные годами войны, обессиленные постоянным ожиданием дурных вестей люди, словно тени, слонялись по дворам. Редкий хриплый лай собак звучал глухо, как из-под земли. Шла третья зима с тех пор, как мужчины ушли на фронт. Не было ни угля, ни дров, изнашивалась, расползалась одежда. И если вначале изредка еще выдавали то жиры, то керосин, то стиральную соду, то в последнее время власти, похоже, совсем потеряли совесть — не только ничего не давали, а наоборот, слали одну реквизиционную комиссию за другой, отнимая у бедноты последний кусок. Намучившись минувшей зимой, люди уже с лета принялись рыскать по округе в поисках угля, но все было напрасно. Даже на ближних шахтах не удалось ничего раздобыть, хотя уголь там был плохой, зольный, но ведь и он мог бы помочь обмануть холод — все лучше, чем дрожать зимой перед пустыми печками. Бедняки со страхом ожидали морозов, которые со дня на день грозили сковать землю.

Грызла забота и старика Лоева. Во дворе у него, кроме стожка ржаной соломы да нескольких охапок кукурузных бодыльев и дуплистого ствола старой ветлы, не было никакого топлива. А ведь и готовить на чем-то нужно, и дом хоть как-то обогревать. С маленькими детьми без огня нельзя. Старуха Лоевица, опытная и сообразительная хозяйка, придумала собирать навоз от двух коров, оставшихся у них после всех реквизиций, смешивала его с мелко нарубленной соломой и сушила на солнце. Но много ли навоза от двух коров. Лоевица, правда, подкарауливала сельское стадо, когда оно проходило мимо, но ведь и соседки занимались тем же самым.

И так и эдак прикидывала Лоевица, соображая, где бы разжиться топливом. Рощу вырубили еще в прошлом году, а от старого леса осталось всего несколько дубов — разделили их среди сельчан, и на каждый двор придется по несколько щепок. Лоевица взглянула на мужа, склонившегося над низенькой трехногой табуреткой. Прижав к выструганному из вяза сиденью пачку табачных листьев, он резал их на тоненькие полоски. Старик до того углубился в это занятие, что даже слегка прикусил язык. Усердие, с каким он готовил себе курево, его увлеченность, даже его прикушенный язык раздражали Лоевицу. «Того и гляди померзнем все, как собаки, а этому только и заботы, что о своем проклятом табачище!» Ох, до чего же хотелось ей отругать мужа, но что поделаешь, любила Лоевица своего хозяина со всеми его слабостями и мелкими домашними провинностями.

— Зима на носу, а у нас ни полешка, — сердито сказала она, словно бы ни к кому не обращаясь, и, ловким движением поправив платок, открыла высокий смуглый лоб.

Ей казалось, что без ее напоминаний и подстегиваний муж никогда ничего не сделает. Привык, что на нее во всем можно положиться, надеется на ее смекалку и предусмотрительность, вот и не беспокоится ни о чем.

Лоев резал табак, и по выражению его лица было ясно, что это дело для него гораздо важнее, чем разговоры о каких-то там дровах. Да разве об одних дровах приходится ему думать? Легко ли, к примеру, утаить от реквизиции лишнее зерно, а смолоть его еще труднее — проверки следовали одна за другой, за любую, даже самую пустяковую работу приходилось платить втридорога, давать взятки, подхалимничать… Не было у него дружков среди мельников, да и в общинной управе его ненавидели — пакостили, чем могли, всячески преследовали. Знали, что нет у них на селе более яростного противника. Лоев открыто поносил членов управы за германофильство, говорил, что Фердинанд с Радославовым погубят Болгарию, раз они пошли против России — освободительницы, и что рано или поздно им придется за это отвечать. В общине только и искали случая к нему придраться, а староста не на шутку грозился стереть его в порошок. Лоевица знала, что если муж молчит и делает вид, что ничего не слышит, самое невинное слово способно заставить его взорваться и наброситься на нее с руганью.

— Может, все-таки поищешь где дровец, пока не поздно, а, Анго? — робко спросила она, изо всех сил стараясь быть сдержанной и ласковой, но в голосе ее звучали упрек и нетерпение.

Лоев только пошевелил лохматыми седыми усами, торопливо нарезал оставшийся табак, ссыпал его в громадную жестяную табакерку, вложил нож в выщербленные деревянные ножны, сунул их за пояс, свернул цигарку, несколько раз жадно затянулся и только после этого ответил:

— «Может, поищешь дровец, Анго»! — словно глухое сердитое эхо передразнил он жену. — А где ж это я их поищу, скажи на милость? Раз десять в общину ходил.

— В общину! — подхватила Лоевица, поджав тонкие синеватые губы и презрительно передернув худыми угловатыми плечами. — Да в этой управе только своих ублаготворяют!..

Лоев резко повернулся вместе с табуреткой к жене и раздраженно, словно это она была виновата во всех принесенных войной бедах, сказал:

— Ублаготворяют либеральских прихвостней! — Шея его покраснела, ноздри раздулись, усы встопорщились. — Накрали вдоволь, вот с жиру и бесятся… Нет, в общине мне ничего не светит, думаю вот… не сходить ли к соседям…