Избранное. Том второй - [17]

— Всем оставить подводы и собраться здесь! — приказал по-турецки Димитр. Гочо, вскинув винтовку, стоял в стороне, изображая из себя охрану.

— Мы царские люди, — сказал, подойдя к ним, пожилой возчик. Увидев на братьях солдатскую форму, он немного успокоился. — Мы едем в Пловдив по царскому делу, — пояснил он.

— Сейчас увидим, кто вы такие, — сказал Димитр тоном человека, привыкшего распоряжаться.

Около сотни возчиков, толкаясь в темноте, побрели к указанному месту. Они не знали, кто и зачем их остановил и куда их ведут. И почему-то побаивались не столько шедшего впереди Димитра, сколько идущего за канавой Гочо, который зорко следил за каждым.

Толпа возчиков прошла шагов двести, когда сзади, со стороны обоза, послышались быстрые и сильные удары. Димитр приказал не оглядываться, и толпа молча, как гусеница, потянулась дальше. Удары в темноте не стихали, слышался какой-то треск, что-то ломалось, что-то творилось непонятное. Но обомлевшие от страха возчики шагали, как лунатики, не смея ни обернуться, ни спросить, что же происходит. Они были уверены, что на них напала орда башибузуков, которые ведут их куда-то, чтобы ограбить и убить. Отведя их на километр в сторону, Димитр приказал свернуть вправо и сесть. Возчики повернули головы, поглядели на него покорным воловьим взглядом и послушно свернули вправо. Только один изо всей оцепеневшей массы людей вырвался из толпы и стремглав пустился вниз к Марице. И он и его товарищи ждали, что тотчас грянут выстрелы. Но никто не выстрелил, никто даже не окликнул беглеца.

«Рабы! Сущие рабы! — гневно подумал Димитр. — Только один осмелился бежать. Остальные сбились в кучу, как ягнята…»

Властно приказав всем сесть, он подошел к Гочо и попросил закурить. Гочо протянул ему свой кисет. Димитр взял щепотку крупно нарезанного табака, свернул цигарку, высек огонь и с наслаждением втянул теплый, едкий дымок. Сверху, со стороны обоза ударов уже не слышалось. «Разделались», — подумал Димитр. Поднявшись на груду осыпавшейся под ногами речной гальки, он громко крикнул:

— Ни шагу отсюда до утра!

И махнул рукой брату.

Все колеса обоза были переломаны. Четверо заговорщиков топорами разбивали по одному переднему и одному заднему колесу. Сухие спицы ломались с треском. Куски ветхих ободьев валялись в дорожной пыли. Волы метались в упряжи, толкались в дышла и успокаивались, лишь когда удары по колесам удалялись от них.

— Все готово? — спросил Димитр, остановившись у головной подводы. И, увидев, что весь обоз выведен из строя, повелительно скомандовал: — А теперь назад!

7

Похолодало. В тот год зима нагрянула рано, со слякотью и метелями. Одни из турецких беженцев перебрались на постой в окрестные деревни, другие толпами повалили на юг, к Стамбулу. По пловдивскому шоссе по-прежнему тянулись обозы. Возчики оделись потеплее, закутались в толстые бурки, обмотали ноги длинными обмотками. В свое время нападение на обоз озадачило турецких правителей в Пловдиве, но теперь им было не до расследования подобных случаев. Урон был не ахти какой, и через день-два они набрали новые подводы в близлежащих деревнях.

После удачного нападения небольшой отряд Димитра скрывался в лесах предгорья и скитался там, пока не начались холодные дожди, Несколько дней они ютились в дуплах вековых дубов, пытались сделать хижину, решили было выкопать землянку и дожидаться освободителей, но потом, рассудив, что война в любой день может кончиться и незачем зря стараться, спустились к заброшенной водяной мельнице и там провели дней десять. А когда мороз сковал землю, они перебрались в Дервент, хотя все понимали, что оставаться в селе опасно. О них все еще шли разговоры и, кроме того, в селе обосновалось турецкое начальство. Каждый день через Дервент шли солдаты, башибузуки, встречались обозы, едущие в Пловдив и из Пловдива…

В ясный и холодный день ноября вернулся и Гатю, простуженный, хмурый и злой. Дервентцы, которых взяли в обоз после него, рассказали ему о горькой участи отца. Гатю злился не только на османов, которые свирепствовали, как бешеные собаки, но и на братьев, которые не захотели мирно отсидеться в селе. Он не раз ездил со своей подводой в Казанлык и Карлово, слышал грохот пушек на Шипке, видел виселицы и следы резни в болгарских деревнях, но когда увидал сгорбленную горем мать, задавленную нуждой жену, у него душа перевернулась. Одинокие и беспомощные женщины берегли для детей жалкие остатки пищи, а надвигалась тяжелая и страшная зима, и уже было видно, что семья останется без крошки хлеба в самую холодную пору. Дрова тоже были на исходе. За несколько недель нестарый еще человек поседел, щеки ввалились, глаза сверкали лихорадочным огнем. Он расспросил о братьях, узнал, где они, и однажды вечером повидался с ними. Встреча произошла у его тещи. Гатю собирался отчитать их за сумасбродство, которое навлекло беду не только на их дом, но и на другие семьи в Дервенте. Когда же он увидел их, обросших, увешанных оружием, в солдатской одежде с накинутыми на плечи тяжелыми бурками, что-то надломилось у него в душе и он расплакался. Это ведь были народные борцы, хранители болгарского духа, они помогали братушкам! И вместо того, чтобы рассердиться, он обещал им помочь, чем сможет. На прощанье Димитр спросил его, как в семье дела с мукой. Гатю пожал плечами.