Избранное. Том второй - [153]

— Уведите его, — обернулся Запрян к соседям, молча наблюдавшим эту сцену из своих ворот.

Он подхватил старика под мышки и, ласково уговаривая вполголоса, отвел к соседям. Те втащили его во двор, немного успокоили и задами отвели домой. Через час старик совсем угомонился и впал в какое-то оцепенение. Сидел неподвижно, молча, вперив суровый взгляд в пространство. Вернувшись под вечер с работы, Манолица нашла его уже в постели, таким же молчаливым и сосредоточенным. Манолица узнала о высылке Запряновых, она была полна заботы и тревоги о них, но, увидев, что свекор в постели, забыла все другие беды и огорчения. Она уважала этого разумного, трудолюбивого и стойкого среди невзгод старика, в самые трудные минуты жизни не падавшего духом и помогавшего ей без лишних слов, тихо. Неужели теперь, в самые тяжелые дни, он ее оставит?

Она села к изголовью, взяла маленькую морщинистую руку, покрытую целой паутиной выступающих синих вен. Положила свою мозолистую руку ему на лоб — нет ли температуры? Жара не было, но виски лихорадочно пульсировали.

— Ну как, папаша, плохо тебе? — наклонилась она над стариком, ласково заглядывая ему в глаза.

Внимание снохи, ее теплое отношение и неподдельная забота о его здоровье, искреннее участие в его страданиях умилили старика. Волна родственной любви, жалости и благодарности поднялась в груди его и подступила к горлу, но он проглотил рвущиеся наружу слезы, сдержался и пошевелил рукой.

— Ничего, невестка, мне хорошо, — тихонько прошептал он, но растроганно, как ребенок, которого в первый раз приласкали. — Займись своими делами, о ребятах позаботься, а я сию минуточку встану.

Манолица уговорила его оставаться в постели, взбила ему подушку, заткнула одеяло за спину. Быстро развела огонь и заварила липового цвету. Положила в чай две ложечки сахара, который берегла специально на случай болезни кого из ребят. Эта забота снохи еще больше растрогала старика.

— Зачем ты это? — промолвил он с отеческим упреком в голосе, но приподнялся и выпил липовый чай с удовольствием и глубоким душевным удовлетворением.

Прибежав домой, дети сначала смотрели на него испуганно. Но потом подошли, затаив тревогу в умных светлых глазках. Они словно понимали, что в таком возрасте с ним может случиться что угодно, и стали осторожно его расспрашивать, не болит ли что. Он погладил их по головкам и успокоил, что не болен, а только уморился и скоро встанет, примется за дело.

В самом деле, на другой день к обеду дед Фома поднялся и стал бродить по двору. Он хотел чем-нибудь заняться, чтоб не думать о высланных, но мысли его были все время с ними. Где-то они теперь? Что делают? Как перебиваются? Есть ли у них деньги? В какой медвежий угол их загонят?

Под вечер дед Фома пошел к старосте — спросить, что сделают с тем скарбом, что остался в доме зятя. На этот раз староста был любезнее. Он не накинулся на старика, не стал ни ругать его, ни застращивать. Строго и холодно он объяснил ему, что полиция воспрещает выносить из домов арестованных какое бы то ни было имущество. Вот и все.

Дед Фома вышел из общинного управления молчаливый и смирившийся, вернулся домой и две недели не выходил на улицу. «Им скоро конец! — говорил он себе. — Дни их сочтены! — И прибавлял с горечью: — Но сколько народа они еще погубят!»

Сообщили о смене правительства, но дед Фома не обратил на это внимания. «Все одним миром мазаны! — с сердцем твердил он. — Все кровопийцы!» В газетах начали писать об умиротворении, а полиция пуще бесновалась. Еще беспощадней и ожесточенней истребляли коммунистов и всех подозреваемых в помощи подпольщикам и партизанам. Под вечер к Качковым незаметно пробирались некоторые соседи и близкие — расспросить о высланных. Они пробовали утешить старика, говорили, что новое правительство объявит амнистию и упразднит жандармерию. Но дед Фома решительно и безнадежно качал головой.

— На моей памяти, — говорил он, — ни разу не было, чтоб эти разбойники, стоя у власти, не обещали, что станет лучше! При них добра не будет! Только когда сюда вступят русские солдаты, народ разделается с этими стервятниками!

И с тех пор как выслали Запряновых, старик интересовался только, докуда дошли братушки. Он имел смутное представление об их пути, но знал, что в свое время они шли через Румынию и оттуда ударили по Турции. «Как только напоят коней в Дунае, так готовься к встрече», — говорил он.

Старик знал, что они недолго задержатся, не знал только, дождется ли он их. Чувствовал, что с каждым днем все слабеет. Он уже с трудом ходил, с трудом ел. Все норовил свернуться где-нибудь на солнышке и зажмуриться, думать, мечтать. Пища его была — на целый день стручок-другой печеного перца да несколько помидоров. Прошлый год еще в жаркие летние дни он ходил в одной безрукавке, а нынче, словно ему было зябко, даже в пору обмолота не снимал суконного пиджака.

Через село часто проходили жандармские части и полицейские отряды. Они шли наверх, в Балканские горы, где бушевали партизаны. Соседи все время рассказывали о перестрелках с подпольщиками-коммунистами. Сердце сжималось у старика при этих разговорах, но он ничего не говорил снохе. Хоть она пускай не волнуется. Как-то раз посреди дня на селе послышались отдаленные раскаты. Била артиллерия. Грохот прекратился, только когда стемнело. Говорили, что идет ожесточенное сражение с партизанами. В тот день Манолица была очень озабочена. Она сбегала к своим доверенным людям, порасспросила, поразведала и вернулась только около полуночи. Но до утра не сомкнула глаз. Закутавшись в старую шерстяную кофту, которую Томювица дала ей в дорогу при возвращении в село, она просидела съежившись до рассвета на крылечке. Из-за нее и старик никак не мог заснуть. Он несколько раз выходил, пробовал ее разговорить, отвлечь, но она только качала головой, не спуская глаз с ворот, как будто ждала какой-то страшной вести. Сколько молодых красивых парней погибло там? И не среди них ли ее Томю? Не там ли и Анго? Живы ли они, или тела их волокут по площадям?