Избранное. Том первый - [195]

– Морока, верно, – глядя на лебедей, тянущих к дальнему озеру, поддержал Турчин. – Ежели дозволишь, я помаюсь. Отдай Доминиана в подручные!

– Нужон ты мне! – рассердилась Домна и придвинулась к Ремезу.

Лебеди сделали круг и сели у берега.

– Стрельнуть, что ли? – обсасывая хрящик, предложил Турчин.

– Токо тронь их, убивец! – Домна выхватила у него ружьё, отбежала. – Тут и закопаем!

– Ладно, закапывай. Мне всё едино, где лежать.

Турчина задела её строптивость, ничьих угроз не терпел. Он поднялся и пошёл на неё грудью, сплёвывая рыбные от головы косточки.

Домна увернулась и бросила ружьё в реку.

- Ныряй сама за ним! Ишь разатаманилась! Нам безоружным тут рисково! – закричал на неё Ремез.

– Ладно, Ульяныч! Достану сам! – Турчин побежал к реке, но Домна опередила. Через минуту вынырнула с ружьём и, рассердясь на Ремеза, отвязала свой челнок.

– Куда заспешила на ночь глядя?

– Сказала, в Тару, на крестины. Хошь, поплыви со мной, – предложила насмешливо.

– Воевода как раз за тем меня посылал.

– Тогда ты, Василий...

– Я готов, – Турчин сделал вид, что садится в челнок. Но Домна замахнулась на него веслом.

– Ишь какой скорый! – отплыла и вернулась, когда казаки угомонились.

– Сёмушка! – позвала тихо.

– Тут я... – Ремез вышел из камышей, прыгнул в челнок, и скоро он пересёк наискось Иртыш.

– Донн! Донн! – кричали над ними лебеди.

– Слышишь? – приминая траву, спросил Ремез. – Домну зовут.

– Лебедям и то нужна. Токо тебе ни к чему, – Домна неожиданно всхлипнула. Никогда с ней не случалось такого. Может, хитрит, притворяется.

А Домна устала за ним гоняться, от ворованных встреч устала. И вот плакала, как девчонка, горько и безнадёжно. И что-то горячее обожгло, и руки отяжелели. Но он одолел эту тяжесть, и принял ещё одну и шепнул ей на ухо:

– Нужна, Домнушка! Право, нужна.

Лебеди сели где-то поблизости.

45

Досталось в пути Доминиану. Казаки – не тот, так другой, – липли к бабе. Без мужа, прикидывали, плывёт, сама к отряду прибилась. Ремеза обхаживает, а тот и ухом не ведёт: весь в делах, в заботах, с бабой суровится, а баба-то кровь с молоком! В день пять-шесть привалов. И везде он, презрев усталость, а может, не замечая её, сыт или голоден, в дороге живёт одним – положить эту дорогу на карту, записать, что видел и кого слышал. Дорожный мешок его полон не только чертежами и записями, но и камнями, и травами, и плодами, и кореньями. Часами готов сидеть с сетью или силком, чтобы поймать невиданного раньше зверька или птаху. Турчин, ревность свою выплёскивая, частенько подшучивал над ним: то ящерку сунет в карман, то, выдав за череп дракона, принесёт в мешке верблюжий череп. Ремез, проверяя клады свои, поутру выбрасывает турчинские находки. А Домна отвечает Турчину тем же, и шутки её порой не так уж безобидны. Раз привязала сонного к ремезовской лошади, и тот, поутру выезжая, поволок Василия за собой. Может, и не сильно переполошился бы, но Домна завязала ему глаза рушником.

– Лю-юдии! Спаса-айтеее! – думал, недруги в плен взяли, но услыхал спокойный и усталый голос Ремеза:

– Черти тя, что ль, донимают? Блажишь...

Но увидав, что Турчин привязан, сердито покосился на Домну.

– Они, Сёмушка, беспременно они, – закивала Домна.

– А ты, ведьма, с ними в сговоре, – огрызнулся Турчин и пригрозил ей кулаком.

На последнем привале пристал к ним поп. Слово божие нёс нехристям, крестил и по наущению Балакая угощал новообращённых вином, получая за это – на Севере – рыбой и мягкой рухлядью. Здесь слово пламенное звучало всуе. Степные люди, пившие кумыс, крестики отца Мефодия складывали в кучку.

Метал молнии, раскалённые обрушивал на головы нехристей слова. А затем, отчаявшись, бежал.

И вот он с Ремезом, то спит в дощанике день-деньской, то ест и пьёт, хмельной зло обличает казаков, сквернословов и табачников зовёт к покаянию. И Домну призвал, и велел ей каяться. Та каялась, поутру, розовая, грешная, перед тем налив попу ковш медовухи.

– Грешишь? – пытал истовый попик, оторвавшись от ковша.

– Не без того, – не моргнув и даже с вызовом, призналась знахарка.

– Сс... с ккем ггрешши-шь?

– То господу ведомо.

– Иии ммне.

– Тогда почто спрашиваешь?

– По уставу, – отче, сам грешный, растерялся от её счастливого бесстыдства, икнул и задумался. – Ведомо ли тебе, жёнка, что Ремез жже-нат?

– От него разве убыло?

– Как? Ты про что? – оторопел пастырь.

– Да всё про то же, – как-то странно, всё с той же счастливой улыбкой, каялась Домна.

А бес нашёптывал попу грешные мысли. Глаза его обшаривали эту сочную влекущую бабу. Хороша, ах хороша, и, верно, в страсти своей неистова. А Ремез стар, угрюм, к тому же обременён семьёю, мнилось отцу Мефодию.

– А вон, зри-ко! – над тёмным и распахнутым, словно кафтан, облаком тёмное же, вниз опрокинутое лицо. Рот раззявлен и всклокочена борода. Словно тот, в небесах, что-то вещает. Домна не раз видывала в небесах человечьи лица, птиц, всадников. – Изография ветра.

– То знак, Домна... знак божий! Спеши, не теряй время, жёнка!

– А, ну разденься тогда. Чо медлишь?

Мефодий, по-ребячьи робея перед ней, снял штаны и зажмурился, оставшись в грязных подштанниках.

- На всё готов для тебя, дшерь моя, белорыбица моя! – бормотал поп, и, точно слепой, медленно шёл к ней, распахнув руки. А когда сомкнул их, чтобы обнять Домну, – Домны не было. Схватив штаны его, Домна неслышно исчезла и, лишь добежав до костра, расхохоталась.