Избранное. Том первый - [125]

Возвращались под вечер — хотели тоже по холодку, но раскаленный воздух не успел еще остыть, было душно, и Стойко обливался потом, с трудом дышал.

— Что же это, — отдельно готовить тебе придется? — брюзжал Юрталан. — И кому досуг этим заниматься? Прямо беда, хоть бы выздоровел поскорей… С тех пор как завелись эти врачи, они только и знают, что пугать темных людей да обирать их. Коли б от меня зависело, разогнал бы я их всех до одного, и сразу болезней поубавилось бы…

Так говорил Юрталан, но гнать сына работать все же не решился. И Стойко лежал по целым дням в тени, переворачиваясь с боку на бок; когда надоедало лежать, бродил по саду, по двору, вертел в руках щепочки, не зная, как убить время. А дни стояли знойные, длинные, душные, тучи мух носились в воздухе, собаки забивались в копны, и все равно языки висели у них до земли; скрытые где-то в ветвях, пронзительно стрекотали цикады, от нагретых кирпичных стен несло жаром, ни малейшего дуновения не проникало за ограду. Стойко изнемогал, лежа на потертой рогожке, и думал о полях, где теперь кипит работа и где хоть слабый ветерок охлаждает порой разгоряченную грудь. По временам он сильно и надсадно кашлял, — застарелый кашель его мучил, от долгого курения. Он мечтал об одной только сигаретке, жаждал хоть разок-другой затянуться глубоко и сладко. Стоило ему задремать, как он видел во сне свое поле: широким, уверенным шагом идет он по борозде, потом останавливается на меже, любуясь простором, вынимает коробку с сигаретами — и просыпается. Нет ни поля, ни сигарет. Он опять забывался, и опять ему снилось: он уже вспахал половину, дошел до межи, повернул, опустил плуг в рыхлую землю и шагов через десять остановился. Волы отдыхают, кротко пережевывая жвачку, а он садится у плуга, вынимает коробку с сигаретами, берет огниво и ударяет как раз там, где вложен мягкий пушистый трут. И только вспыхивает искра и он хочет прикурить, глаза его широко раскрываются, он с испугом смотрит вокруг… Эти незабываемые минуты отдыха на борозде, минуты наслаждения и покоя тревожили его днем и ночью. Сколько раз снилось ему, как он выходит вечером на улицу, а там, под большим вязом, сидят уставшие мужики, толкуют о политике, спорят, сердятся, но все же протягивают друг другу полные табакерки. И Стойко берет щепотку табаку, свертывает цигарку, собирается закурить и — открывает глаза… Долго его мучила эта страшная и непреодолимая привычка курить, претила пресная еда, томило безделье. Опротивела ему эта жизнь, и видел он, что и другим стал в тягость.

— Ну как, легче тебе теперь? — спрашивал иногда Юрталан, глядя на него с каким-то особым выражением. Стойко что-то бормотал в ответ и отворачивался: его смущали холодные и безразличные глаза отца…

Зимой Стойко поправился немного, отечность прошла, лицо посвежело. Он стал подсаживаться к столу и, как кот, крадучись, подцеплял что-нибудь недозволенное.

— Возьми, возьми, ничего не случится! — уговаривала его мать, пододвигая тарелки.

— Смотри опять не разболейся! — строго останавливала Севда.

— Не говори так! — хмурилась свекровь. — А то и болезнь имеет уши…

— Ничего, я только чуть-чуть, — отвечал Стойко и опять тянулся к еде.

— Ешь, милый, ешь! — поощряла его мать. — Что было, то прошло, пусть зло под камнем лежит.

В начале весны у Стойко снова появились отеки.

— Что-то ты побледнел, — заволновалась Севда. — Ох, этот проклятый табак, опять ты за него взялся. Наберись терпенья, брось ты его.

— Пустяки! — успокаивал ее Стойко. — Я теперь здоров, это не от болезни…

А когда заболел старый батрак, Стойко поднялся и пошел пахать — нельзя же было в такое горячее время держать пару волов в хлеву. С этого дня он опять взвалил на себя все заботы по хозяйству. Вставал рано, работал целыми днями, возвращался поздно, усталый, изнуренный, ложился и засыпал как убитый. Он ел сало и брынзу, чеснок и лук — ведь другого с собой в поле не возьмешь!

И он опять обрюзг, опух, ноги отекли. Есть не хотелось, все время тянуло прилечь, отдохнуть. К лету он совсем ослабел, пожелтел, как дыня, стал неповоротливым и сонливым. Под конец не выдержал и слег.

— Так и я бы согласился поболеть! — едко замечал Юрталан. — Зимой здоровехонек, а летом сидит дома, как наседка.

Севда заволновалась. Нет, не выздоровел Стойко, вернулась к нему эта проклятая болезнь! А Юрталан хмурился, глядя на сына, который продолжал лежать в самую горячую пору, ворчал что-то про себя и уходил, не сказав ему ни слова. «Господи, какое же у него черствое сердце! — мучилась Севда. — Ладно, я буду работать за Стойко, лишь бы он его не трогал!» И она старалась изо всех сил, хваталась за все что ни попало, изводила себя работой. Но рука у нее была слабая, — где ей было заменить мужа в его каждодневных спорах с батраками, поденщиками и издольщиками…

— Мама, — просила она свекровь, — повезем его в Софию, пускай доктора скажут, что у него за болезнь.

— Не доктора ему нужны, нет! — нараспев отвечала старуха. — С каких пор твержу, — надо его к ходже отвезти, чтобы тот полечил наговором на расплавленной пуле, да нешто вы слушаете меня!