Избранное. Том первый - [113]

Мужчины спали у повозок, а женщины оставались на холме. Стойко помог своим донести одеяла, еду и дары. Казылбашиха привезла целую торбу пшеницы, арбуз, бутылочку чистого оливкового масла, несколько мотков пряжи, большой бумажный платок и длинную женскую рубашку из домашнего полотна с тонкими кружевами и красной каймой. Все это она собиралась принести в дар святой богородице, чтобы та не отказала ее дочери в помощи.

Сторож и служитель часовенки был пожилой человек, с длинными грязными волосами и редкой нечесаной бородой, в измятой серой шапке и долгополом зипуне, истрепанном и выцветшем. Откуда он взялся, кем был послан сюда — никто не знал. Что он не монах и вообще не духовное лицо — было видно сразу. Однако одевался он и вел себя не как люди, смахивал на попа, и все считали, что это все же какой-то отрекшийся от жизни божий служитель.

Чудаковатый сторож встречал гостей с безразличным видом, даже пренебрежительно, и первой его заботой было указать, куда и как сдавать дары богородице. Прикидываясь простодушным, бескорыстным и бесстрастным, он, однако же, непрестанно зыркал во все стороны своими хитрыми глазками. С одного взгляда он оценивал добровольные даяния. Приношения не залеживались подолгу в часовенке и потому, что там не было места, и потому, что сторож не мог при них оставаться, а должен был выходить встречать гостей. Он относил все в пристройку, куда другим доступа не было. Этот таинственный и бездонный склад всегда был под замком. Сторож сердился и поднимал крик, если кто-нибудь пытался заглянуть туда или требовал, чтобы его впустили.

Стойко отнес самые тяжелые вещи наверх, положил их у камня богородицы и, обливаясь потом, глубоко вздохнул. За ним, нагруженные другими вещами, подошли Севда и Казылбашиха. Удивленно моргая, Севда недоверчиво смотрела вокруг, будто хотела спросить: «То ли это?»

Сторож окинул взглядом их ношу, поздоровался и спросил, откуда они и долго ли ехали. Потом пригласил их в часовню, в открытую дверь которой были видны мерцающие свечи.

— Нельзя ли будет переночевать в часовне? — спросила Казылбашиха, взглянув на его зипун.

По преданию, богородица лучше всего помогала тем, кто ночевал в часовне.

Стойко подошел и незаметно сунул сторожу сотенную.

— Да, — ответил служитель, покосившись на Севду. — Одно местечко, с божьей помощью, найдется для молодки… Для таких дорогих гостей…

Севда провела ночь в маленькой мрачной часовне, но как провела, лучше было не вспоминать. На ногах у нее лежали две толстые краснощекие тетки, тяжелые, как буйволицы, болтливые и бесстыжие. Всю ночь они выхвалялись и несли всякую чепуху. По разговору Севда поняла, что они были из одной местности, из соседних сел. На плечо к ней положила голову маленькая, средних лет женщина. У нее было круглое, веснушчатое, очень бледное личико, и стоило ей улыбнуться или нахмуриться, как от глаз ее разбегалось в стороны множество морщинок. Эта соседка тяжко-претяжко вздыхала и смотрела так, будто чувствовала себя в чем-то виноватой.

— Я не придавила тебя? — с покорной мольбой спрашивала она Севду.

— Ничего, ничего, — отвечала Севда, стараясь вытянуться. — Только вот ног совсем не чувствую…

— Эх! — протяжно вздохнула женщина. — Не случись того, не было бы меня здесь, но, видно, божья воля…

— Что же случилось-то?

И женщина рассказала. Она родила мальчика и после родов заболела. Пролежала долго, доктора привозили. Еле выжила. Доктор сказал, что пострадала она из-за бабки-повитухи. Больше не было у нее детей, да и первенца господь прибрал, когда ему три годика исполнилось. А как ждала она ребенка, и муж ждал, и свекор со свекровью — все домашние надеялись.

— Поможет ли нам тут? — с опаской, шепотом спросила она Севду.

— Если смилуется пресвятая богородица…

Севда все смотрела в узкое окошко, с нетерпением ожидая рассвета, когда можно будет расправить тело и свободно вздохнуть. Конца не было этой мучительной ночи, ни на минуту не могла она задремать, чтобы забыть о боли, тесноте и усталости. Ей казалось, что, если она полежит еще час-другой, ноги у нее совсем отнимутся. Они и теперь будто одеревенели. Как медленно шло время! И как была противна ей непрерывная и непонятная болтовня женщин за стенами часовни. Наконец некоторые из них стали заглядывать в открытую дверь часовенки, у самого порога которой, скорчившись, одна возле другой, лежали растрепанные богомолки.

— Не пора ли, молодки? — спросила какая-то старушка.

Все зашевелились, но выйти пока никто не решался.

— Спросите там! — крикнули из глубины часовенки.

Старуха исчезла, все снова затихли, измученные, в беспокойном ожидании.

— Пора уже, сторож сказал! — объявила старуха, вернувшись.

Женщины в часовенке разом стали подниматься, пошатываясь, опираясь друг на дружку. Все были усталые, растерянные, с отяжелевшими головами и посеревшими лицами. Широко раскрытые глаза ничего перед собой не видели. Женщины толпились у двери, выходили по две, по три, осматривались, как пьяные, и потом только начинали отряхивать свои измятые и запыленные платья. Одни морщились от боли в онемевших руках и ногах, другие сердились на то, что их толкнули или придавили; были и такие, которые смеялись и шутили. Однако смех и шутки оставались без ответа. Теперь, перед восходом солнца, предстояло совершить самое важное: пролезть сквозь камень богородицы. Сердца у всех бились тревожно, сжимаясь от необъяснимого страха и стыда.