Избранное - [81]

Брат не в убытке, и ему польза, да и нотар его поддерживает, так что, в конце концов, наверняка поможет Ондрею оказаться в седле… У старосты триста крон жалованья… К тому же возмещение за поездки, да и честь какая… Это полегче, чем возить навоз на поля… Самому не надо надрываться, нанять можно, и все одно еще деньги останутся…

Три года спустя стал Ондриш помощником старосты, а еще через три нотар ему обещал должность старосты.

Он, Ондриш Мигак, будет самым молодым старостой из всех! Эта мысль так согревала его, что он не жил, а витал в облаках, с которых не видел, какая разгульная и веселая жизнь бьет ключом у нотара, и в присутствии служного его удручало лишь одно — жаль, нельзя сказать: те восемь тысяч, собственно, дал в долг он, а не нотар. Знай это служный, он, Ондриш, наверняка уж был бы старостой.

IV

Коль тяжело нагрузить воз, и железная ось не выдержит, сломается. А такую телегу и нагрузил нотар в Горках. Чуть треснуло — и все пошло прахом.

А треснуло вроде ни с того ни с сего.

Началось со ссоры на охоте с каким-то важным чиновником из финансового управления; тот из мести и возьмись за нотара. Как снег на голову свалилась на нотара ревизия, обнаружили злоупотребления, легко нашли недостачу; потом стали проверять предыдущий год, затем сделали ревизию за последние три года, и список всевозможных недочетов и злоупотреблений, обнаруженных за неделю, занял целый лист, а нотар не мог двинуться из дома к своим покровителям: ему разрешили выйти лишь когда все уже записали в протоколе. Но скажите, в какой нотарской канцелярии не найдется ошибок, злоупотреблений!..

В городе у него были влиятельные заступники, «свой» служный, с которым он был «per tu»[16], как говорили в деревне, но месть — великая сила, а финансовое управление шутить не любит. Злоупотребления, пусть незначительные, непредумышленные, а скорее по легкомыслию, но все же злоупотребления, а потому нотара хотя и не посадили за растрату — всего-то, говорят, каких-то неполных трехсот крон, да и то в двадцати трех счетах, — но с должности сняли, поскольку и других непорядков изрядно нашли контролеры, присланные позже уже поджупаном.

Друзья… Что ж, одни ему советовали наплевать на службу, вторые — подать на пенсию, а третьи — добиваться восстановления в должности, и нотар, следуя их советам, и действовал; общины за него «ходатайствовали», и кто мог, тот оказывал влияние, правда, и в пользу нотара, и против него. Как оно все там было, не знаю, я в панских штучках не разбираюсь.

И вот тогда-то на нотара обрушился удар и с другой стороны. Банки первыми зарегистрировали на его дом векселя, которые он наподписывал служному и всяким приятелям-господам, а тут и деревенские кредиторы-крестьяне тоже принялись доставать из потайных уголков заемные письма и забегали по адвокатам, в банки, в земельную управу, и только тогда узнали, сколько их — явных и скрытых кредиторов; они и сейчас еще многое скрывали, таили перед женами, семьями падение нотара, суля им свое будущее «повышение».

Почуял паленое и Ондриш Мигак, бросился спасать заемное письмо. То и дело бегал он в город под предлогом помощи, что он-де хлопочет за нотара как должностное лицо, как помощник старосты…

Нотар быстренько взял под дом ссуду, самую большую, какую только мог выдать «еврейский» банк; при этом он рассчитывал деньгами пустить пыль в глаза тем, кто выше его, заплатив «унизительные» для него долги, сохранить свое достоинство и оставить себе кое-что, спасти от кредиторов.

Зарегистрировал свое заемное письмо на восемь тысяч и Ондриш Мигак, заплатив сбор и адвокату.

Жене и матери даже в голову не пришло, что Ондриш тоже запутался в этих сетях; лишь после регистрации разнеслось, что и он погорел. Мать и жена напустились на него, но Ондриш опроверг их подозрения, показав Янкову книжку. Женщины и верили и не верили; мать все же пошла в банк узнать, как обстоит дело. Ну, там ей сказали правду: деньги сняты два года назад, на счету только то, что с тех пор послал Янко, а также то, что Ондриш положил как проценты.

Лишь после этого Ондриш признался жене и матери, как он поступил с деньгами брата. Ссор было, слез, причитаний. Женщины ели Ондриша поедом, так что потом даже сами испугались, как бы он себя не порешил с тоски и горя. Перестали попрекать его в глаза, но Ондрей нет-нет да и слышал откуда-нибудь из угла:

— Ох, суждено мне на старости лет идти с сумой…

Это причитала мать, и Ондрей просто из себя выходил, потому что матери до конца жизни хватит ее вдовьего содержания, на нее ведь записал отец в земельной книге и землю, что же ей плакаться? А вот себя, и брата, и детей он погубил. Но мать оплакивала свою беспокойную старость и не могла уразуметь, что у нее до смерти никто ничего не отнимет, и все не могла успокоиться.

— Ежели мне хватит, то и вам хватит, нешто вы не дети мои, — и переживала, не находя помощи и понимания. Горе, постигшее ее детей, было и ее бедой.

— Как написать это нашим, в Америку? — переживали все трое. Впрочем, не успели и придумать, как объяснить случившееся, а Янко был уже тут как тут. Деревенские ведь писали своим, сообщили и о том, что приключилось с нотаром и как на этом многие пострадали. Написали и про Ондрея. И все письма были в том духе, что, мол, ежели прежде люди ехали из Горок в Америку, то теперь поедут назад!