Избранное - [80]

На свои именины, в день Августина, нотар приглашал и угощал щедро всех старост и выборных в своей конторе, а на другой половине дома в это время полно гостей из города, и господа потом не надивятся, как же любят нотара его общины и как старосты да другие прирожденные ораторы поздравляют его, желая, чтобы господь бог вкупе со святым Августином дал ему доброго здоровья.

— Спасибо, спасибо, благодарю за поздравления, а вот кто мне даст тысячу золотых? — вопрошает пришедший в хорошее расположение духа нотар, желая доказать панам, что пользуется безграничным доверием, да и имущество у него есть, под которое ему можно дать в долг.

— Хоть бы и две! — отвечает кто-то.

— А, вон как высоко меня ценит Мигак Андраш! Готов дать за имущество целых две тысячи! Ха-ха-ха! — расхохотался он над Ондреем, смеются и все присутствующие мужики — чего-де он вылез со своими жалкими двумя тысчонками. Господа ухмыляются. А Ондриш, краснея, отговаривается — он, мол, не имел в виду имущество, он просто так, на слово… Потом все к шутке сведут, посмеются вдоволь. А вечером из города приезжают цыгане, собирается молодежь, на дворе танцы, и кому из господ охота, тот может вдоволь натешиться, подержать в танце крестьянок за упругие бока, а то и поухаживать за девушками. Дамы, господа, которые не танцуют, болтают и веселятся в комнатах; порой кто из господ выйдет за нуждой на двор, подвыпившие крестьяне встают, приподнимают шляпы и, когда тот уйдет, начинают выяснять, кто и в каком присутственном месте видел этого пана, спорят.

Ондриш не больно-то разглядывает гуляющих, он вместе с соседом прикидывает — сколько может стоить усадьба и сад нотара, тысяч пятнадцать, как дух свят. Они подсчитывают, шепчутся, и Ондриш мотает на ус…

III

А нотару того и надобно, чтоб Ондриш мотал себе на ус. Жена его ведает почтой, нотар лучше всех знает, сколько Янко посылает из Америки…

Он брал уже у многих, но худо тому, кто проговорился об этом. Даже собственной жене! Потому что нотар тотчас, где сможет, там перезаймет и вернет с упреками — дескать, вы испугались, тряслись за свои жалкие три сотни… Ну, так вот они… словно я их и не брал!.. Вот они — и прощайте!

Крестьянин от удивления столб столбом, а нотар тотчас и объяснит, какая муха его укусила.

— Расхвастались, что дали мне три сотни…

— Да что вы, я ведь только жене… как мы, люди, все смертны, чтоб она знала, — оправдывается крестьянин, и потом дома из-за этого просто грех, беда: как это жена не удержалась, проговорилась матери или брату, и все разнеслось…

А нотар какое-то время держится холодно, неприступно и, лишь когда его прижмет, снова «унизится», помирится. Так вот и вышколил он крестьян, научил их, особенно тех, что сидели на должности, иметь «служебные тайны», как говорилось, когда время от времени он посылал посыльного за тем или другим; они подписывали векселя, а дома говорили о «служебной тайне». Так они давали ему деньги и подписывали векселя тайком друг от друга, а главное — от своих жен и детей. Нотар служил в деревне уже тринадцать лет, и сколько кто ему за это время одолжил и подписал, этого не знал никто, даже банки в городе, а их было четыре… Но земля нотара от долгов была чиста, под заклад он не брал.

В эту западню угодил и Ондриш на третьем году своей службы, тем легче, что близились выборы, и ему не хотелось потерять должность. Он и сам теперь тратил больше — то и дело ездил в город, да и в корчме с мужиками чаще сидел, и в контору полагалось бутылку-другую принести… то сигару выкурил, а там, глядишь, новую одежду, получше, справил… Известное дело: с волками жить — по-волчьи выть. Янко из Америки прислал уже шесть тысяч крон, с процентами было больше семи тысяч. Ондриш добавил до восьми и дал их нотару в долг на заемное письмо из шести процентов. Нотар, взяв от него клятву хранить тайну, сообщил, что деньги нужны не ему — он берет их для благородного пана служного. И это была правда, но наполовину — на четыре тысячи. Ондриш прикинул: брат получит четыре процента, как и в банке, а ему, Ондришу, сверх того достанутся два. И заемное письмо тут, можно подать к оплате, когда захочешь, если нотар вдруг вздумает хитрить, увиливать. У него дом, сад, земля, а добра в доме! И в конюшне, и в хлеву… Да еще у него жалованье, у нее жалованье, авось не вылетят в трубу… И Ондриш, довольный собой, не обмолвился ни жене, ни матери — не дай бог, распустят язык, а нотар обозлится, и его не изберут, а Ондришу страсть как хочется стать старостой.

«Никому ни гугу», — думал Ондриш, пряча заемное письмо в Янкову вкладную книжку, и убрал с прочими бумагами в солдатский сундучок, стоявший на лавке у стола в углу, а затем спрятал ключик в кошелек и в кисет… Уж куда как надежно.

А по воскресеньям, когда он брился, если накануне, по обыкновению, дольше засиживался в корчме, так что не успевал собраться в костел, он доставал заемное письмо, разглядывал печати, уточнял по календарю, верно ли от восьми тысяч столько выходит, потому что нотар хотел обойтись без печатей, но Ондрей не отступился, пока не убедился, что все как надо, поняв, что по-венгерски все правильно написано и словами и цифрами «восемь тысяч крон». А по истечении квартала нотар отдал ему шесть процентов, Ондрей четыре отнес в банк на книжку брата, а два оставил себе — обрадовавшись сорока кронам, хранил тайну, был нем как рыба.