Избранное - [68]

Я постучал. Никто не отозвался. Взялся за ручку — дверь отворилась. Вошел. На столе, застеленном белой скатертью, в высоких подсвечниках горят две свечи. Учитель повернулся ко мне. Смотрю на него: то ли спал он, то ли плакал? Глаза красные, ресницы еще мокрые. Протянул мне руку и оставил ее в моей.

— Что случилось? — невольно по-словацки спросил я.

— Ничего, просто мне взгрустнулось, — ответил он тоже по-словацки.

— Из-за чего?

— Из-за моих. Знали бы дома, как провел я сочельник первый раз на службе…

— Так что, пан священник вас не пригласил?

— Нет.

— Вот так и обманываешься в человеке, образованном, на которого полагаешься больше всех… А у нас в любом доме вас приняли бы с радостью, как своего, как меня. В любом доме рады были бы вас видеть, — добавил не очень складно и помянул декана недобрым словом из-за его великой скупости.

— Да я уж об этом много думал. Буду жить не по его разумению, а так как сам чувствую. Как люди могли меня полюбить, когда я перенял его глупое чванство, слушал его наставления…

— Пойдемте к нам ужинать…

— Да мне ведь не есть хотелось. Сестра всего вдоволь напекла. Мне хотелось просто посидеть с искренними, сердечными людьми…

— Без этого и мне праздник был бы не в радость… Последнее рождество дома, а там — и я буду среди чужих, как вы…

— Не обращайся ко мне на «вы»! Здравствуй же! — И он подал мне руку. — Ты вот не стыдишься этих людей, своей деревни.

— Да уж, не то, что наш священник, который все тридцать лет только за тем и следил, чтобы люди еще за три версты до его дома волосы приглаживали, ноги вытирали, да чтоб подношения пожирнее были, руку целовали, шапку снимали, в сенях ожидали. Знаю я его и слышу, что о нем говорят. Не стыдись бедных наших крестьян. А в венгерском народе, что же — все куколки? Не будешь стыдиться нашего мужика, так в каждом доме найдешь больше любви и приветливости, чем в доме священника.

Так вот утешал я его, и жаль мне было, что он не поужинал с нами. На другой день вся деревня знала, что декан не позвал учителя в сочельник, и такого человеколюбия исполнилась вся деревня, что каждый рад был бы послать учителю самое лучшее, что имел, знать бы только, что он примет. Зато теперь здоровались с ним приветливей. Обедал он у нас.

Да, как бы мне чего не пропустить: вечером, выговорившись как следует, мы поужинали его пирогами и чаем; и он в ту же ночь разучил еще наши старинные деревенские песни:

Сладко спал в овчинах бача,

три волхва пришли судача…

«Бача, встань! Да вытри нос,

родился Иисус Христос!»

и т. д.[14]

И в школе, и вокруг нее стало шумно, будто целый сонм ангелов помогал нам петь. Это были дети, молодые люди, они собрались под окнами школы и пели вместе с нами. И всем казалось, будто и вправду родился Мессия. Даже декан перестал мне казаться неприятным: таким ведь я знал его уже многие годы.

На другой день мы объявили вздорной сплетней слух, будто учитель ждал приглашения к священнику на ужин, а я через Матё вернул декану его венгерские газеты — непрочитанными. Мы снова стали словаками!

Перевод Н. Аросьевой.

Тяжкий бой

В невеселых краях словацких, в городе Прешове Шаришской округи, где мадьяризация была особенно сильна, словацкий банк открыл свой филиал и поставил туда деятельного и энергичного служащего Андрея Корку.

Корка вырос в деревне, умеет и поговорить, и дело наладить с народом по-свойски, — чтобы завоевать его доверие к банку и к словацкому делу.

Город омадьярившийся. Корка снял квартиру на окраине, где живут переселившиеся из деревень богатые крестьяне. С ними-то, еще не испорченными городом, его обычаями и нравами, скорее найдет он общий язык, чем с господами, чиновниками или зависящими от всех ремесленниками.

Города наши уже настолько омадьярились, что только люди из деревень с их твердыми нравственными устоями могут внести в них свежую струю и сохранить их для нации.

Корка, человек женатый, первым делом, как того требует вежливость, посетил соседей; эти люди в городе богатеют на глазах — здесь что угодно можно превратить в деньги, потребности же у них скромные, вот они и богатеют.

Больше всех понравился ему сосед Дробный, у которого всякого добра — он и сам не знает сколько! Переселился он сюда лет пятнадцать назад из деревни, имея двадцать одну тысячу золотых, и дело у него пошло на лад.

Корке сразу же показали весь дом, погреба, чердаки, амбары, хлев и кладовые. Дело было весной, однако у хозяина оставалось еще центнеров триста картошки, в амбаре — кучи зерна, три комнаты были битком набиты перинами, пухом и полотном, шесть тягловых лошадей, в стойле восемь, не то десять коров, а когда подошли к закутам, свиньи подняли такой визг, что невозможно было понять, где их сколько. Во двор выпустили одну старую огромную матку с двенадцатью поросятами — вот было диво-дивное!

Корка тут же сторговал двух поросят по десятке, и знакомство состоялось.

Это как сказать! Корка еще с месяц ходил к ним в гости, пока кое-как перезнакомился со всеми в доме. Ведь у соседа Дробного семья большая: первым делом сам он, здоровый, краснолицый, бодрый еще мужчина, ему лет пятьдесят шесть; жена его, в тех же годах, но по сравнению с ним старушка, словно мать ему — маленькая, сухонькая, беззубая. Четверо сыновей: двое женаты, третий в солдатах, здесь же, в городе, но тоже уже женатый, четвертый — холостой парень; две дочери незамужние (одна из них еще девочка лет двенадцати), третья — замужем в соседней деревне, оттуда взял жену и первый сын. Детей в доме, если я правильно сосчитал, шестеро, а седьмой и восьмой вот-вот появятся. Чужих людей, прислуги в доме нет, только два старика, что двор чистят, навоз выгребают, дрова рубят и свиньям травку парят. Но когда сходятся вместе сватьи, кумовья, зятья — народу столько, что в двух комнатах едва размещаются, а молодые женщины к тому же остаются на кухне — стряпать, мужикам подавать, а самые молоденькие и войти стыдятся — столько мужиков, «отец» и то еще не прочь заигрывать с молодыми женщинами.