Избранное. Стихи, песни, поэмы - [20]

Услышав звон весеннего трамвая,

Как Шор в аудиторию входил,

Локтем протеза папку прижимая.

Он кафедрой заведовал тогда,

А я был первокурсником. Не в этом,

Однако, дело: в давние года

Он для меня был мэтром и поэтом.

Ему, превозмогая лёгкий страх,

Сдавал я переводы для зачёта.

Мы говорили битый час о чем-то,

Да не о чем-то, помню – о стихах.

Везде, куда ни взглянешь невзначай,

Свидетели былых моих историй.

Вот Клещенко отважный Анатолий, –

Мы в тундре с ним заваривали чай.

Что снится Толе – шмоны в лагерях?

С Ахматовой неспешная беседа?

В недолгой жизни много он изведал, –

Лишь не изведал, что такое страх.

На поединок вызвавший судьбу,

С Камчатки, где искал он воздух чистый,

Метельной ночью, пасмурной и мглистой,

Сюда он прибыл в цинковом гробу.

Здесь жизнь моя под каждою плитой,

И не случайна эта встреча наша.

Привет тебе, Долинина Наташа, –

Давненько мы не виделись с тобой!

То книгу вспоминаю, то статью,

То мелкие житейские детали –

У города ночного на краю

Когда-то с нею мы стихи читали.

Где прежние её ученики?

Вошла ли в них её уроков сила?

Живут ли так, как их она учила,

Неискренней эпохе вопреки?

На этом месте солнечном, лесном,

В ахматовском зелёном пантеоне,

Меж валунов, на каменистом склоне,

Я вспоминаю о себе самом.

Блестит вдали озёрная вода.

Своих питомцев окликает стая.

Ещё я жив, но «часть меня большая»

Уже перемещается сюда.

И давний вспоминается мне стих

На Комаровском кладбище зелёном:

«Что делать мне? – Уже за Флегетоном

Три четверти читателей моих».

1985

Тридцатые годы

Тридцатых годов неуют,

Уклад коммунальной квартиры,

И жёсткие ориентиры, –

Теперь уже так не живут.

Футболка с каймой голубой,

И вкус довоенного чая.

Шум примуса – словно прибой,

Которого не замечаешь.

В стремительном времени том,

Всем уличным ветрам открытом,

Мы были легки на подъём,

Поскольку не связаны бытом.

Мы верили в правду и труд,

Дошкольники и пионеры.

Эпоха мальчишеской веры, –

Теперь уже так не живут.

Хозяева миру всему,

Поборники общей удачи,

Мы были бедны – потому

Себе мы казались богаче.

Сожжён зажигалками дом.

Всё делится памятью поздней

На полуреальное «до»

И это реальное «после».

Война, солона и горька,

То чёрной водою, то красной

Разрезала, словно река,

Два сумрачных полупространства.

На той стороне рубежа

Просматривается всё реже

Туманное левобережье –

Подобие миража.

1985

Рим

Над Колизеем в небе дремлет

Заката праздничная медь.

Как говорил один из древних:

«Увидеть Рим – и умереть».

Припоминать ты будешь снова,

На свете сколько ни живи,

И замок Ангела Святого,

И солнечный фонтан Треви,

И храмов золотые свечи,

И женщин редкой красоты, –

Но города, который вечен,

В том Риме не увидишь ты.

Великий город, это ты ли

Последний испускаешь вздох?

Его навеки заслонили

Строения иных эпох.

Но у руин былого дома,

У полустёршейся плиты

Тебе покажутся знакомы

Его забытые черты.

На Капитолии, и в парках,

И там, где дремлет акведук, –

Империя времён упадка

Везде присутствует вокруг.

Ещё идут войска по тропам,

Достойны цезари хвалы,

Ещё простёрты над Европой

Литые римские орлы,

И лишь пророками услышан

Недуг неизлечимый тот,

Который Тацит не опишет,

И современник не поймёт.

1985

Мыс Рока

Земля переходит в воду с коротким плеском.

Иосиф Бродский

У края Португалии любезной,

Где ветра атлантического вой,

Завис маяк над пенящейся бездной,

Последней суши столбик верстовой.

По склону козьи убегают тропы,

У волн прилива обрывая след.

Здесь в океан кидается Европа

«С коротким плеском» – как сказал поэт.

Тяжеловесней жидкого металла

Мерцает здесь, не молод и не стар,

Предел Земли, куда дойти мечтала

Неистовая конница татар.

Вблизи границы шума и молчанья,

Над дряхлой Европейскою плитой,

Поймёшь и ты, что вовсе не случайно

Потомков одурачивал Платон,

Что ветер, опустивший ногу в стремя

Крутой волны, и влажных чаек крик –

Суть не пространство мокрое, а время,

Что поглотит и этот материк.

1986

Гробница Камоэнса

У края католической земли,

Под арками затейливого свода,

Спят герцоги и вице-короли,

Да Гама и Камоэнс – спят у входа.

Луч в витраже зажёгся и погас.

Течение реки неумолимо.

Спит Мануэль, оставивший для нас

Неповторимый стиль мануэлино.

Король, он в крепостях своей страны

Об Индии далёкой думал страстно,

Его гробницу чёрные слоны

Несут сквозь время, как через пространство.

Рождённые для чести и войны,

Подняв гербы исчезнувшего рода,

Спят рыцари у каменной стены,

Да Гама и Камоэнс – спят у входа.

Придав убранству корабельный вид,

Сплетаются орнаменты, как тросы.

Спят под скупыми надписями плит

Торговцы, конкистадоры, матросы.

Неведомой доверившись судьбе,

Чужих морей пригубив злые вина,

Полмира отвели они себе,

Испании – другая половина.

Художников не брали в океан,

Но нет предела дерзостному глазу:

Сплетения бамбука и лиан,

Зверей и птиц, не виданных ни разу,

Они ваяли, на руку легки,

Всё в камень воплотив благоговейно,

О чём им толковали моряки

Над кружкой лисбоанского портвейна.

Встаёт и снова падает заря.

Меняются правители и мода.

Священники лежат у алтаря,

Да Гама и Камоэнс – спят у входа.

Окно полуоткрыто. Рядом с ним

Плывут суда за стенами собора.

Их бережёт святой Иероним,

Высокий покровитель Лиссабона.

Сверкает океанская вода,

Серебряные вспыхивают пятна.

И мы по ней отправимся туда,

Откуда не воротишься обратно.