Избранное. Стихи, песни, поэмы - [22]

Который и оплачивать-то нечем.

Дрожащие огни по сторонам.

Февральский снег восходит, словно тесто.

Несётся гроб, привязанный к саням, –

И мёртвому ему не сыщут места!

Как призрачен любой его приют! –

Их уберечь потомкам – не под силу, –

Дом мужики в Михайловском сожгут,

А немцы заминируют могилу.

Мучение застыло на челе –

Ни света, ни пристанища, ни крыши.

Нет для поэта места на Земле,

Но, вероятно, нет его и выше.

1987

Дворец Трезини (песня)

Рудольфу Яхнину

В краю, где суровые зимы

И зелень болотной травы,

Дворец архитектор Трезини

Поставил у края Невы.

Плывёт смолокуренный запах,

Кружится дубовый листок.

Полдюжины окон – на запад,

Полдюжины – на восток.

Земные кончаются тропы

У серых морей на краю.

То Азия здесь, то Европа

Диктуют погоду свою:

То ливень балтийский внезапен,

То ветер сибирский жесток.

Полдюжины окон – на запад,

Полдюжины – на восток.

Не в этой ли самой связи мы

Вот так с той поры и живём,

Как нам архитектор Трезини

Поставил сей каменный дом? –

То вновь орудийные залпы,

То новый зелёный росток…

Полдюжины окон – на запад,

Полдюжины – на восток.

Покуда мы не позабыли,

Как был архитектор толков,

Пока золочёные шпили

Несут паруса облаков, –

Плывёт наш кораблик пузатый,

Попутный поймав ветерок, –

Полдюжины окон – на запад,

Полдюжины – на восток.

1987

Юрий Левитан

Как канонады отголоски,

С блокадных питерских времён

Я помню голос этот жёсткий,

Военного металла звон.

В дни отступленья и отмщенья,

В дни поражений и тревог,

Он был звучащим воплощеньем,

Небесным голосом того,

Кого от центра до окраин

Любили, страху вопреки,

И звали шёпотом: «Хозяин», –

Как будто были батраки.

Того, кто их в беде покинул,

Кто гением казался всем,

Кто наводил им дула в спину

Приказом Двести двадцать семь.

Я помню грозный этот голос

В те исторические дни.

Он был подобьём правды голой

И дымной танковой брони.

Он говорил о Высшей каре,

Он ободрял и призывал.

Владелец голоса, очкарик,

Был худощав и ростом мал.

В семейной жизни не был счастлив,

Здоровье не сумел сберечь,

И умер как-то в одночасье,

Не дочитав чужую речь.

Но в дни, когда в подлунном мире

Грядёт иная полоса,

Когда на сердце и в эфире

Звучат другие голоса,

Когда порой готов я сдаться

И рядом нету никого,

Во мне рокочет Государство

Железным голосом его.

1987

Чаадаев

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

А. С. Пушкин. «К Чаадаеву»

Потомок Чаадаева, сгинувший в сталинской тьме,

На русский язык перевёл большинство его «Писем».

Из бывших князей, он характером был независим,

На Зубовской площади жил, и в Лубянской тюрьме.

Уверенный духом, корысти и страха лишён,

Он в семьдесят восемь держался, пожалуй, неплохо,

И если записке Вернадского верить, то он

Собою украсить сумел бы любую эпоху.

Он был арестован и, видимо, сразу избит,

И после расстрелян, о чём говорилось негромко.

А предок его, что с портрета бесстрастно глядит,

Что может он сделать в защиту себя и потомка?

В глухом сюртуке, без гусарских своих галунов,

Он в сторону смотрит из дальней эпохи туманной.

Объявлен безумцем, лишённый высоких чинов,

Кому он опасен, затворник на Новой Басманной?

Но трудно не думать, почувствовав холод внутри,

О силе, сокрытой в таинственном том человеке,

Которого более века боятся цари.

Сначала цари, а позднее – вожди и генсеки.

И в тайном архиве, его открывая тетрадь,

Вослед за стихами друг другу мы скажем негромко,

Что имя его мы должны написать на обломках,

Но нету обломков, и не на чем имя писать.

1987

Старые песни

Что пели мы в студенчестве своём,

В мальчишеском послевоенном мире?

Тех песен нет давно уже в помине,

И сами мы их тоже не поём.

Мы мыслили масштабами страны,

Не взрослые ещё, но и не дети,

Таскали книги в полевом планшете –

Портфели были странны и смешны.

Что пели мы в студенчестве своём,

Когда, собрав нехитрые складчины,

По праздникам, а чаще без причины

К кому-нибудь заваливались в дом?

Питомцы коммуналок городских,

В отцовской щеголяли мы одежде,

И песни пели те, что пелись прежде,

Не ведая потребности в иных.

Мы пели, собираясь в тесный круг,

О сердце, не желающем покоя,

О юноше, погибшем за рекою,

О Сталине, который «лучший друг».

«Гаудеамус» пели и «Жену»,

И иногда, вина хвативши лишку,

Куплеты про штабного писаришку

И грозную прошедшую войну.

Как пелось нам бездумно и легко, –

Не возвратить обратно этих лет нам.

Высоцкий в школу бегал на Каретном,

До Окуджавы было далеко.

Свирепствовали вьюги в феврале,

Эпохи старой истекали сроки,

И тёмный бог, рябой и невысокий,

Последний месяц доживал в Кремле.

1987

«Этот город, неровный, как пламя…»

Этот город, неровный, как пламя,

Город-кладбище, город-герой,

Где за контуром первого плана

Возникает внезапно второй!

Этих храмов свеченье ночное,

Этих северных мест Вавилон,

Что покинут был расой одною

И другою теперь заселён!

Где каналов скрещённые сабли

Прячет в белые ножны зима,

И дворцовых построек ансамбли

Приезжающих сводят с ума!

Лишь порою июньскою летней,

Прежний облик ему возвратив,

В проявителе ночи бесцветной

Проступает его негатив.

И не вяжется с тем Петроградом

Новостроек убогих кольцо,

Как не вяжется с женским нарядом

Джиоконды мужское лицо.

1987

Петровская галерея

Эпоха Просвещения в России, –

На белом фоне крест небесно-синий,

Балтийским ветром полны паруса.

Ещё просторны гавани для флота,