Избранное. Стихи, песни, поэмы - [21]

Но долго, пробуждаясь по утрам

И глядя в рассветающую темень,

Я буду помнить странный этот храм

Со стеблями таинственных растений,

Где каждому по истинной цене

Места посмертно отвела природа:

Властитель и епископ – в глубине,

Поэт и мореплаватель – у входа.

1986, Лиссабон

«В старинном соборе играет орган…»

В старинном соборе играет орган

Среди суеты Лиссабона.

Тяжёлое солнце, садясь в океан,

Горит за стеною собора.

Романского стиля скупые черты,

Тепло уходящего лета.

О чём, чужеземец, задумался ты

В потоке вечернего света?

О чём загрустила недолгая плоть

Под каменной этой стеною, –

О счастье, которого не дал Господь?

О жизни, что вся за спиною?

Скопление чаек кружит, как пурга,

Над берега пёстрою лентой.

В пустынном соборе играет орган

На самом краю континента,

Где нищий, в лиловой таящийся мгле,

Склонился у входа убого.

Не вечно присутствие нас на Земле,

Но вечно присутствие Бога.

Звенит под ногами коричневый лист,

Зелёный и юный вчера лишь.

Я так сожалею, что я атеист, –

Уже ничего не исправишь.

1986, Лиссабон

Памяти Владимира Маяковского

Этот маузер дамский в огромной руке!

Этот выстрел, что связан с секретом,

От которого эхо гудит вдалеке,

В назидание прочим поэтам!

Отчего, агитатор, трибун и герой,

В самого себя выстрелил вдруг ты,

Так брезгливо воды избегавший сырой

И не евший немытые фрукты?

Может, женщины этому были виной,

Что сожгли твою душу и тело,

Оплатившие самой высокой ценой

Неудачи своих адюльтеров?

Суть не в этом, а в том, что врагами друзья

С каждым новым становятся часом,

Что всю звонкую силу поэта нельзя

Отдавать атакующим классам.

Потому что стихи воспевают террор

В оголтелой и воющей прессе,

Потому что к штыку приравняли перо

И включили в систему репрессий.

Свой последний гражданский ты выполнил долг,

Злодеяний иных не содеяв.

Ты привёл приговор в исполнение – до,

А не задним числом, как Фадеев.

Продолжается век, обрывается день

На высокой пронзительной ноте,

И ложится на дом Маяковского тень

От огромного дома напротив.

1986

Ермаково

Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.

Потускневшее солнце уже на излёте.

Машет крыльями грустно, на юг улетая,

Туруханского гнуса пора золотая.

Край поры молодой, я там с юности не был,

Где горит над водой незакатное небо,

И светлеют, обнявшись, спокойные реки, –

Белый плёс Енисея и синий Курейки,

Где стоят, высоки, приполярные ели,

Где вождя мужики утопить не сумели.

Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.

Вы подобное место навряд ли найдёте,

Где гниют у низины пустынного леса

Силачи-исполины, четыре «ИэСа»[1],

Словно памятник грозной минувшей эпохи.

Ржавых труб паровозных невеселы вздохи.

Много лет, как сюда завезли их баржою,

И стоят они здесь, поедаемы ржою.

Волк голодный, обманутый рыжею кровью,

Пробирается, крадучись, к их изголовью.

Эти призраки все я запомнил толково

На краю Енисея вблизи Ермаково,

Где осинник пылал светофором над нами,

Где пути вместо шпал замостили телами.

Но истлели тела – и дорога насмарку,

Что связать не смогла Салехард и Игарку.

Сколько лет пробивался по тундре упрямо

Этот путь, что заложен задолго до БАМа?

Половодье в начале недолгого лета

До сих пор вымывает из кручи скелеты.

Нынче норы лисиц и берлоги медвежьи

Заселяют туманное левобережье,

Да остатки бараков чернеют, убоги,

У покинутой насыпи мёртвой дороги.

Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.

И когда эти строки вы в книге прочтёте,

Помяните людей, что не встретили старость,

От которых нигде ничего не осталось.

1987

Пётр Третий (песня)

Виктору Сосноре

Шорох волн набегающих слышен

И далёкое пенье трубы.

Над дворцовою острою крышей

Золочёные светят гербы.

Пол паркетный в покоях не скрипнет,

Бой часов раздаётся не вдруг.

Император играет на скрипке, –

Государство уходит из рук.

Держит строй у ограды пехота –

Государева верная рать.

Надо срочно приказывать что-то, –

Что-то можно ещё предпринять…

Спят в пруду золочёные рыбки,

Режут в кухне петрушку и лук.

Император играет на скрипке, –

Государство уходит из рук.

Приближённые в страшной тревоге,

Приближается пьеса к концу,

Приближаясь по пыльной дороге,

Кавалерия скачет к дворцу.

В голос скрипки, тревожный и зыбкий,

Посторонний вплетается звук.

Император играет на скрипке, –

Государство уходит из рук.

Блеском сабель и пламенем алым

Ненавистных пугая вельмож,

Он вернётся огнём и металлом,

На себя самого не похож.

А пока – одинокий и хлипкий, –

Завершая свой жизненный круг,

Император играет на скрипке, –

Государство уходит из рук.

1987

Дом Пушкина

Фазилю Искандеру

Бездомность Пушкина извечна и горька,

Жилья родного с детства он не помнит –

Лицейский дортуар без потолка,

Сырые потолки наёмных комнат,

Угар вина и карточной игры.

Летит кибитка меж полей и леса.

Дома – как постоялые дворы,

Коломна, Кишинёв или Одесса.

Весь скарб нехитрый возит он с собой:

Дорожный плащ, перо и пистолеты, –

Имущество опального поэта,

Гонимого стремительной судьбой.

Пристанищам случайным нет конца,

Покоя нет от чужаков суровых.

Михайловское? – Но надзор отца.

Москва, Арбат? – Но скупость Гончаровых.

Убожество снимаемых квартир:

Всё не своё, всё временно, всё плохо.

Чужой, не по летам его, мундир,

Чужая неприютная эпоха.

Последний дом, потравленный врагом,

Где тонкие горят у гроба свечи,

Он тоже снят ненадолго, внаём,