Избранное. Стихи, песни, поэмы - [19]

Быть может, небеса на тёмный этот срок

Берут её к себе, как в камеру храненья.

Когда же новый день затеплится в окне

И зяблик за стеклом усядется на ветку,

Её вернут опять при пробужденье мне,

Почистив и помыв, – не перепутать метку!

Душа опять с тобой, и завтрак на столе,

А прожитая ночь – её совсем не жаль нам.

Мороз нарисовал узоры на стекле.

Безветрие, и дым восходит вертикально.

Но горько понимать, что ты летишь, как дым,

Что весь окрестный мир – подобие картинки

И всё, что ты считал с рождения своим,

Лишь взято напрокат, как лыжные ботинки.

Что сам ты – неживой – кассетник без кассет,

И грош цена твоей привязанности к дому.

Что ошибутся там, устав за много лет,

И жизнь твою возьмут, и отдадут другому.

1985

Памяти Юрия Визбора (песня)

Нам с годами ближе

Станут эти песни,

Каждая их строчка

Будет дорога.

Снова чьи-то лыжи

Греются у печки,

На плато полночном

Снежная пурга

Что же, неужели

Прожит век недлинный?

С этим примириться

Всё же не могу.

Как мы песни пели

В доме на Неглинной

И на летнем чистом

Волжском берегу!

Мы болезни лечим,

Мы не верим в бредни,

В суматохе буден

Тянем день за днём.

Но тому не легче,

Кто уйдёт последним, –

Ведь заплакать будет

Некому о нём.

Нас не вспомнят в избранном –

Мы писали плохо.

Нет печальней участи

Первых петухов.

Вместе с Юрой Визбором

Кончилась эпоха –

Время нашей юности,

Песен и стихов.

Нам с годами ближе

Станут эти песни,

Каждая их строчка

Будет дорога.

Снова чьи-то лыжи

Греются у печки,

На плато полночном

Снежная пурга.

1985

Герой и автор

Учебники нас приучают с детства,

Что несовместны гений и злодейство,

Но приглядитесь к пушкинским стихам:

Кто автор – Моцарт или же Сальери?

И Моцарт и Сальери – в равной мере,

А может быть, в неравной, – знать не нам.

Определить не просто нам порою

Соотношенье автора с героем, –

С самим собой возможен диалог.

И Медный Всадник скачет, и Евгений

По улице бежит, и грустный гений

Мицкевича всё видит между строк.

Из тьмы полночной возникают лица.

Изображенье зыбкое двоится.

Коптит лампада, и перо дрожит.

Кто больше прав перед судьбою хитрой –

Угрюмый царь Борис или Димитрий,

Что мнением народным дорожит?

Не просто всё в подлунном этом мире.

В нём мало знать, что дважды два – четыре,

В нём спутаны коварство и любовь.

Немного проку в вырванной цитате, –

Внимательно поэта прочитайте

И, жизнь прожив, перечитайте вновь.

1985

На даче

Натану Эйдельману

Мы снова на даче. Шиповник растёт на опушке,

Где прячутся в травах грибы, что зовутся свинушки.

Прогулки вечерние и разговор перед сном

О первенстве мира по шахматам или погоде,

Опилки в канаве, кудрявый салат в огороде

И шум электрички за настежь раскрытым окном.

Сосед мой – историк. Прижав своё чуткое ухо

К минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухо

Про быт декабристов и вольную в прошлом печать.

Дрожание рельса о поезде дальнем расскажет

И может его предсказать наперёд, но нельзя же,

Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать!

Сосед не согласен – он ищет в минувшем ошибки,

Читает весь день и ночами стучит на машинке,

И, переместившись на пару столетий назад,

Он пишет о сложности левых влияний и правых,

О князе Щербатове, гневно бичующем нравы,

О Павле, которого свой же убил аппарат.

Уставший от фондов и дружеских частых застолий,

Из русской истории сотню он знает историй

Не только печальных, но даже порою смешных.

Кончается лето. Идёт самолёт на посадку.

Хозяйка кладёт огурцы в деревянную кадку.

Сигнал пионерский за дальнею рощей затих.

Историк упорен. Он скрытые ищет истоки

Деяний царей и народных смятений жестоких.

Мы позднею ночью сидим за бутылкой вина.

Над домом и садом вращается звёздная сфера,

И, встав из-за леса, мерцает в тумане Венера,

Как орденский знак на портрете у Карамзина.

1985, Переделкино

Блок

Чёрный вечер.

Белый снег…

Александр Блок

Колодец двора и беззвездье над срубом колодца.

Окраины справа и порт замерзающий слева.

Сжигаются книги, и всё, что пока остаётся, –

Поверхность стола и кусок зачерствелого хлеба.

Не слышно за окнами звонкого шума трамваев –

Лишь выстрелов дальних упругие катятся волны.

В нетопленой комнате, горло платком закрывая,

Он пишет поэму, – в названии слышится полночь.

Не здесь ли когда-то искал свою музу Некрасов?

В соседнем подъезде гармошка пиликает пьяно,

И мир обречённый внезапно лишается красок, –

Он белый и чёрный, и нет в нём цветного тумана.

Ночной темнотой заполняются Пряжка и Невки,

Кружится метель над двухцветною этой картиной,

И ломятся в строчки похабной частушки припевки,

Как пьяный матрос, разбивающий двери гостиной.

1985

Комаровское кладбище

На Комаровском кладбище лесном,

Где дальний гром аукается с эхом,

Спят узники июльским лёгким сном,

Тень облака скользит по барельефам.

Густая ель склоняет ветки вниз

Над молотком меж строчек золочёных.

Спят рядом два геолога учёных –

Наливкины – Димитрий и Борис.

Мне вдруг Нева привидится вдали

За окнами и краны на причале.

Когда-то братья в Горном нам читали

Курс лекций по истории Земли:

«Бесследно литосферная плита

Уходит вниз, хребты и скалы сгрудив.

Всё временно – рептилии и люди.

Что раньше них и после? – Пустота».

Переполняясь этой пустотой,

Минуя веток осторожный шорох,

Остановлюсь я молча над плитой

Владимира Ефимовича Шора.

И вспомню я, над тишиной могил