Избранное - [33]

Новая созидаемая жизнь и Жужа воедино слились в его сознании. Чем больше он терзался, — а Жужа даже не говорила с ним при встречах, — тем больше страшился того, что на него надвигалось. А надвигалось — он ощущал это — с каждым месяцем все неотступнее; многие соседи Ульвецкого вступали в кооператив, «Мичурин» присоединял к себе хутор за хутором, разрастался, как полип, все дальше протягивая свои щупальца. Присоединены уже восемьсот, тысяча, полторы тысячи хольдов, кооперативные земли подступили, говорят, уже к шоссе, приближаются к его виноградникам, к хутору.

Да, Жужа с кооперативом подступает к нему все ближе, но что это за близость! Ночью ему представлялось, как Жужа однажды придет к нему и объявит, что землю его передают другим, а он может катиться отсюда ко всем чертям; он готов был сойти с ума от одной мысли, что такое может случиться и рано или поздно безусловно случится. Осенью — кооператив расширялся все больше — к нему приходили агитаторы, и весною тоже. А в следующем году, когда в «Мичурине» стали платить по тридцать форинтов за трудодень, туда вступили три его ближайшие соседа.

И вот после нескольких мучительных, хмельных, бессонных ночей Ульвецкий тоже решил вступить в кооператив. Да, вступить. Ведь только безумец может пытаться остановить мчащийся поезд. Надо умудриться вскочить в этот поезд на ходу и самому повести его вперед.

Совершить задуманное оказалось легче, чем он предполагал. В том году «Мичурин» пополнился двумя сотнями новых членов, и его тоже приняли — а как же, даже охотно приняли, — в городе по радио несколько дней кряду называли его фамилию: в кооператив вступил Шандор Ульвецкий, образцовый хозяин… Увеличилось число членов, расширили и правление. Шандора Ульвецкого сразу решили туда ввести.

В тот день он в задумчивости возвращался домой; остановившись во дворе, посмотрел на опустевшую конюшню, — своих лошадей он уже отвел в кооперативную, — посмотрел и снова почувствовал, что почва уходит у него из-под ног, что все на свете глупость и чепуха, — и вступление в кооператив, и прочее. Кому это нужно? Им… Он презрительно скривил рот. Этому стаду немного надо: выполнять приказы да не помереть с голоду. Что у него с ними общего?

Он выпил стаканчик вина и, присев на крыльцо, стал смотреть на звезды. Кто они такие? Он будет вертеть ими как захочет! Они у него попляшут! Еще пожалеют, что не дали ему делать свое дело, — он уже уверовал, будто что-то делал. Вот звездное небо над головой; неужели даже этим небом он не сможет любоваться в свое удовольствие? Не сможет, лежа на спине в винограднике, смотреть в эту девственную высь, на эту божью обитель, если бог вообще существует. Он в темноте махнул рукой: а, ерунда, дьявол есть, а не бог. Есть лишь он, Шандор Ульвецкий, он — превыше всего, его необузданный, крутой нрав, воля и ум, способные уничтожить весь мир, как этот вот стакан.

Схватив стакан, он запустил им в яблоню.

— Так же разнесу я кооператив. — И, гогоча про себя, он продолжал потягивать вино, теперь уже из кувшина. — Общим, значит, все сделают? Ну, так я им обобществлю всех жен, а Жужку в первую очередь. Мы теперь будем рядом, каждый день вместе. Чего с ней церемониться, коли заупрямится, хорошую пощечину, и айда…

Одно ясно: грош цена этой жизни, грош ей цена.

В совещаниях бригадиров принимал обычно участие и Ульвецкий. Как член правления он имел на это право. И вообще этот новый член кооператива интересовался всеми делами, вызывая всеобщее одобрение. А на совещания он ходил, в сущности, ради Жужи. Сначала сидел, слушал, а через три-четыре недели стал даже высказываться. Вопросы обсуждались несложные, за полмесяца вполне можно было в них разобраться.

Как-то раз речь там зашла о составе бригад. Бригада Олаха жаловалась, что участки у нее большие, а людей мало: двадцать два человека обрабатывают триста хольдов. Бригада Вереша говорила о том же: площади большие, а людей мало.

Ульвецкий сидел в углу, развалившись на стуле, и все больше распалялся.

С полчаса назад они говорили с Жужей, вернее, он говорил, а она молчала, лишь спрашивала время от времени:

— Неужто не надоело еще? Или ты не способен понять, что вовсе не нужен мне?

А Ульвецкий упорно повторял, что жить без нее не может.

Сейчас он слушал выступающих; Карой Вереш, покачивая лысой головой, жаловался, что не все члены бригады — а их и так-то мало — выходят на работу, и он сам не знает, что с ними делать.

— Короче, порядок наладить невозможно? — вмешался вдруг Ульвецкий.

— Да я делаю все, что в моих силах, — пожал плечами Карой Вереш.

Ульвецкий не спеша, обстоятельно скрутил цигарку, затем, поднявшись со стула, закурил.

— Если бригадир делает все, что в его силах, — продолжал он, — а дело у него все-таки не ладится, значит, он плохой бригадир. Не так ли, товарищ Вереш?

Наступило недоуменное молчание, потом Янош Гал сухо сказал:

— Я полагаю, сперва не худо бы заслужить право говорить такое.

Тут осмелел и Карой Вереш: вскочив с места, он закричал, что не желает выслушивать подобное от Шандора Ульвецкого: он, Вереш, был уже членом кооператива и даже бригадиром, когда на господина Ульвецкого еще работали батраки. Однако Янош Гал и его одернул и хотел было вернуться к обсуждению вопроса, как вдруг в комнату ворвался перепуганный Пал Киш и, с трудом переведя дух, выпалил, что сбесился бык Черный.