Избранное - [32]

Сначала Ульвецкий так и делал, потом понял: надо затаиться и молчать. У него десять хольдов, из них два под виноградником; как ни считай, меньше двадцати, стало быть, он не кулак. А отец? Часть земли старики выделили младшей дочери, у них осталось около двадцати четырех хольдов, маленький виноградник, выходит, родители тоже не кулаки.

Впрочем, никто и не утверждал, будто он кулак; сельскохозяйственный кооператив был далеко, в их краях даже настоящий кулак, лишь заглянув в налоговую книгу, мог понять, что жизнь меняется, — но для Ульвецкого она совсем не изменилась. Во время сбора винограда и жатвы, не в силах сам управиться, он нанимал работников; когда появилась в округе машинно-тракторная станция, он первый подал заявку на трактор для вспашки; хуторские активисты долго агитировали крестьян пахать на тракторах: коль скоро Шандор Ульвецкий трактор запросил, значит, дело того стоит. Он лучший хозяин в округе. Может быть, отсюда пошла его слава хорошего хозяина, а может быть, потому, что дома он был неприхотлив, на себя тратил мало, а приехав в город, денег не жалел, расплачивался из туго набитого бумажника. Факт остается фактом: в сорок девятом году к нему стали захаживать активисты, агитируя за что-нибудь новое. Не хочет ли он заказать минеральные удобрения? Он хотел. Не заключит ли договор на поставку подсолнечника? Он заключал. Хотя бы на урожай с трех хольдов. Ульвецкий заказал минеральные удобрения, заключил договор, получил аванс. Благодаря минеральным удобрениям пшеница у него уродилась на славу, сахарная свекла, подсолнечник дали такую прибыль, что он не знал, куда девать деньги; свиней не заводил, брал у отца свинину; удовольствия ради менял лошадей, роскошествовал и привередничал, покупая новых, держал таких прекрасных вороных, что жаль было запрягать их в плуг; на конях этих он приезжал в город, гарцевал там на базаре, а порой заглядывал в промышленный кооператив; он вступил в него и был даже выбран членом правления.

В сущности, он сроду не жил лучше, чем в те годы. Слава «хорошего хозяина» заставила его поверить в себя, в то, что он в самом деле образцовый хозяин, на том и собаку съел. В нем кипела жажда деятельности, — при любом порядке главное — выдвинуться, — в здание правления он заходил уже смело, без стука, как в сорок шестом году, а в народный комитет заглядывал даже во время совещаний.

Там он встретил Жужу. И с трудом ее узнал, так она похорошела. Жужа недавно отняла от груди сына. Улыбчивое девичье личико стало женственным, черты приобрели какую-то определенность; она была в нарядной синей юбке и свитере. Они чуть не столкнулись в дверях, когда Ульвецкий выходил из комнаты, где шло совещание.

— Ба, кого я вижу! — со смехом воскликнул он, а потом, словно они никогда и не расставались, больно ущипнул ее за разбухшую от молока грудь.

И тут же получил пощечину, с которой началось их знакомство.

Жужа с пылающим от гнева лицом ворвалась в комнату, где шло совещание; не закрыв двери, подбежала к столу и закричала:

— Что тут надо этому кулаку?

Она хотела сказать что-то беспощадное, грубое, но голос у нее пресекся, и она замолчала, боясь расплакаться от бессильной ярости.

Кончилось все, разумеется, тем, что Жуже объяснили и даже убедили ее: Ульвецкий вовсе не кулак. Он самый настоящий середняк, а товарищу Жуже Гал не мешало бы знать: середняк — наш союзник; не удивительно, между прочим, что кооператив имени Мичурина движется вперед черепашьим шагом: товарищи, верно, грешат там левачеством — и так далее и тому подобное.

Отповедь эта сперва разозлила Жужу, но природное добродушие взяло верх.

— Ну ладно, ладно, совсем заели, — сказала она, и все засмеялись.

Когда она шла домой, ее догнал на телеге Ульвецкий. Придержав лошадей, он остановился возле нее.

— Послушай, Жужа, — сказал он. Голос был мурлыкающий, просящий, но в нем слышалась насмешка. — Не пойму я тебя, ей-богу…

— Катись к черту! — крикнула Жужа и свернула с дороги.

Ульвецкий стегнул кнутом своих лошадей, пыль за ними поднялась столбом.

«Вот скотина. Неужели он думает, будто я все та же? — подумала Жужа. — Это же смешно».

После этой встречи Шандор Ульвецкий долго не мог успокоиться. Стоило ему подумать о Жуже, как кровь бросалась в голову.

Как она теперь живет, узнать было нетрудно. Жужа и ее муж вступили в кооператив, у них родился сын, Янош Гал — бригадир. Они получили дом, хорошо зарабатывают, — впрочем, это видно и по одежде Жужи, — но какова стала!

При этой мысли страсть вытеснилась в нем яростью. Черт побери, все же мир принадлежит не ему, а вот этим. Таких, как он, всего лишь терпят, как знать, быть может, вслед за кулаками наступит и его черед. Поди тут разберись. Одно ясно: Жужа Гал смеет залепить ему пощечину прямо в народном комитете; что из того, что он хороший, образцовый хозяин, — кипятился Ульвецкий, — он ничто в сравнении с ними. Все для них, все с ними нянчатся: и государство, и партия, а в нем видят лишь будущего члена кооператива, и он в самом деле скоро вступит в него, — куда денешься, ведь землю у него так или иначе отберут.

Несколько месяцев он не находил себе места, запустил хозяйство, — и рад бы нанять батрака, да боялся, — по вечерам, а порой и утром стал прикладываться к бутылке, пил как лошадь, буйствовал и ругался. А по ночам ему, снилась Жужка, нарядная и красивая, красивая и желанная как никогда. Он готов был на все, лишь бы снова завладеть ею. Трезвый же он, злобно смеясь, твердил себе, что заполучит ее непременно, а то, что она замужняя, даже к лучшему, в этом есть какая-то пикантность, Ульвецкий вспоминал былые свои похождения, и ему начинало казаться, будто он и теперь такой же герой.