Избранное - [60]

Ставни были закрыты, шторы опущены. В комнате под самым потолком горела оттененная розовым колпаком лампочка. На кроватях плюшевые красные покрывала. На стене над кроватями большое зеркало. Я поставил чемодан в угол. И прежде всего повернул в дверях ключ. Чтобы никто сюда не лез. Снял плащ, пиджак, полуботинки, лег. Лежал, закрыв глаза, с лицом, обращенным к потолку. Откуда-то из глубины квартиры доносилась музыка. Наступила полночь. Новый день. Первый мой день в Вечном городе. Музыка была приглушена и с трудом добиралась до моей погруженной в розовый свет комнаты. Меня нельзя назвать знатоком музыки, хотя мне кажется, что я понимаю Моцарта, Баха, Бетховена, Шопена; часто слушаю по радио концерты классической музыки. Понимаю музыку — может, это не совсем точно сказано. Когда я был моложе, она изменяла мое настроение, а теперь я не могу сказать, что она что-то во мне меняет, она заполняет меня. Читая, я думаю, а когда слушаю музыку — я полон ею и не думаю ни о чем. Я не верю в духов, и, может, поэтому иногда в голову мне приходят мысли, что музыка — дух, она и ангел и дьявол. Это значит, что о музыке можно думать так, как в средние века думали о дьяволе. Сколько музыки может уместиться на конце иголки? Целое море музыки. Таков дух музыки. Может быть, это не имеет ничего общего со слухом и с ухом. Не знаю. Но может быть. Музыка была в глухом Бетховене. В его чувстве. В нем самом. Только реализовалась она с помощью нот и прочих внешних средств. Современная шумная музыка — ансамбли красно-черных, битлсы — вся внешняя, она тут, перед вами, словно встреча боксеров или артиллерийский обстрел — удар в лицо, по голове, под ложечку. Она ни дьявол, ни ангел, она подобна городскому шуму, бездушна. Разумеется, времена соловьев давно прошли. Я не помню, как поет соловей, хотя много раз слышал его пение, а впрочем, не уверен. Кто может теперь сказать наверняка, что слышал соловья, а не еще какую-то птицу. Один ученый зачислил соловья в число самых глупых птиц, этот волшебный певец, оказывается, большой дурак, а наши певцы? Эстрадные исполнители… Интересно… Иногда мне кажется, что я видел соловья, но, может, это был не он, и его голоса я тоже ни разу не слышал. Разве где-нибудь в парке, среди цветущей сирени, или лунной ночью, когда мне не спалось? Воробьев, аистов, ворон, снегирей, синиц и даже дятлов я, конечно, видел, а вот соловья? Должно быть, тут больше шума, еще неизвестно, как он поет и как выглядит. В жизни горожан природа отходит на второй план. А ведь иногда по воле случая мы попадаем в лапы первобытной, безжалостной природы. И вот тогда наступает час испытаний. И не каждый выходит из них победителем. Даже закаленные, подготовленные к борьбе с природой исследователи не выдерживают. Помню историю с экспедицией Нобиле^{93}. Что за драма разыгралась во мгле полярной ночи, когда мужественные исследователи были зажаты в безжалостные тиски голода и холода. Кажется, начальник этой экспедиции, итальянский офицер Нобиле, съел одного из ее участников — шведа… как его там, Лундгрена, Лингрена, не помню… Впрочем, кто это может знать… кроме самого Нобиле. Герой Италии ничего не сказал нам на этот счет. Унес свою тайну в могилу. А может, он и жив. Не помню, чтобы я где-нибудь читал о его смерти. Представитель цивилизованной нации, гордый сын Италии, потомок Цезаря и Гомера съел члена экспедиции, сына другой весьма просвещенной нации, нации, которая подарила нам не только человека, выдумавшего динамит, Нобеля, но и Линнея^{94} и Хаммаршельда^{95} — секретаря Организации Объединенных Наций. Путешествие к полюсу навсегда останется тайной. А сколько еще таких тайн в самых разных областях нашей жизни? К примеру сказать, Данте. Разумеется, о нем я слышал и даже приступал к чтению его великой и знаменитой книги. Как в тумане встают образы из «дантовского ада». Вот-вот, дантовский ад. Обиходное выражение обычного среднего человека, хоть как-то соприкоснувшегося с культурой нашей Европы и Средиземноморья. Но много ли найдется европейцев, которые от начала до конца прочли эту книгу — одну из самых священных в нашей культуре. Спросить бы моего макаронщика, который эдаким дурачком, эдаким призраком уставился на меня у дверей своего, без всякого сомнения, третьеразрядного пансиона. Осел. Прикидывался, что не понимает моего ломаного немецкого, но я-то видел — он отлично понимает. А потом для фасона заговорил со мной по-французски и по-английски. Так и держал в темном коридоре, под гирляндами, рогами, часами и дипломами. Оказалось, у него есть комната на двоих, без ванны, за две тысячи пятьсот лир, но, поскольку я буду пользоваться только одной кроватью, он снизит цену до двух тысяч, сюда же входит и завтрак, кофе, чай или какао — по выбору. Завтра освободится комната на одного за тысячу восемьсот. За душ платить отдельно двести. Все это он проговорил, не отпуская дверной ручки, вроде бы думал, не захлопнуть ли дверь перед моим носом. Меня охватила злость и какое-то странное, смешанное с жалостью веселье. Этому ничтожному дураку никогда в жизни не понять, что деньги — мусор. Грязные бумажки. Если не выразиться покрепче. Таксист содрал с меня пятьсот лир, хотя счетчик настукал триста. Пришлось набавить за багаж. Допустим, ему причиталось четыреста лир. А он взял пятьсот, притворился, что не понимает, чего, мол, я жду. Но он хотя бы был симпатичный. Болтал со мной всю дорогу. И все же надул на двести лир, ну, не на двести, так на сто. Всю дорогу повторял вполне понятные для меня слова: «molto liri», «molto denari», «Polonia», «Varsavia»…