Избранное - [48]

— Войдите!

Иванка сама открыла дверь. Гина застонала и в отчаянии прижалась щекой к ее руке, осыпая ее поцелуями и обливая слезами.

— Возьмите себя в руки! Идемте!

Иванка ввела ее в дом. Гина остановилась в дверях. Иванка отослала сынишку играть во двор, закрыла за ним дверь, а затем спокойно прошла в комнату и села. Как только она взглянула на Гину, та кинулась ей в ноги, рыдая, обняла ее колени и стала их целовать, с трудом выговаривая сквозь слезы:

— Простите меня, простите!

Иванка, взволнованная не меньше ее, не знала, что делать; наконец взяла Гину за плечи и мягко высвободилась из ее объятий.

— Ну, успокойтесь же. Чего вы хотите? Говорите скорее, а то каждую минуту может вернуться муж.

— Госпожа, простите меня, ради бога!

— Это правда? Посмотрите мне в глаза.

— Нет, нет, милая госпожа, чтоб глаза мои лопнули, да я и не умею…

— Я не об этом спрашиваю, а… — Она смутилась и не договорила. Гина начала отчаянно креститься.

— Неправда, все неправда, я все врала, и люди врут, только вы меня простите, и я вас никогда больше не буду мучить.

— Ну хорошо. Я вас прощаю. — У нее задрожал подбородок. Она хотела встать. — Вы тоже несчастная женщина. — И слезы хлынули из ее глаз.

— Нет, нет, госпожа, вы не несчастная, вы не можете быть несчастной, вы такая хорошая, такая красивая, и господин только вас любит, а Гина уедет и больше не вернется. Спасибо вам, спасибо. И… простите меня за все. — И она снова стала судорожно сжимать руки Иванки, осыпая их поцелуями.

— Это еще что такое? — раздался за дверью голос доктора.

Стремительно войдя в комнату, он остановился как вкопанный при виде плачущих женщин. Потом схватил Гину за шиворот и вытолкал се из комнаты.

— Да как ты посмела войти к госпоже, мерзавка! Вон из моего дома! — Он столкнул ее с лестницы. — Я тебя с полицией отсюда вышлю! — крикнул он ей вслед. Потом со вздувшимися от ярости жилами на шее обернулся к жене: — А ты? Неужели тебе не стыдно?

— Марко, я…

— Что? Позор! Моя жена, хозяйка моего дома, мать моих детей не должна разговаривать со всякими потаскухами, понятно? И чтоб я больше о ней не слышал ни слова, понятно? А остальное уж мое дело.

— Хорошо. Прости, пожалуйста.

— Распорядись, чтобы мне принесли воды вымыть руки. И пусть подают суп.

Женщина вышла, но по дороге незаметно подняла с пола письмо, достала из столика второе и оба бросила в горящую печь.

1913

Перевод Н. Вагаповой.

Бедняжка наша Мумица

Мумице исполнилось девятнадцать лет, когда ей наконец удалось сбросить с себя детскую матросскую курточку и отпустить ниже колен широкую гофрированную юбку.

Сестры долго и отчаянно сопротивлялись этому. Тихо, но взволнованно совещались они за закрытой дверью. И вот теперь Мумица, надув губки, стоит перед ними, словно обвиняемая, она топает ножкой и со слезами на глазах говорит:

— Подруги дразнят меня, а молодые люди смеются мне вслед.

— Какое тебе дело до подруг! — гневно и презрительно обрывают ее сестры. — Ты должна слушать только нас, своих близких, мы одни тебя любим. Люди злоязычны… А теперешние молодые люди такие невоспитанные! Не пристало тебе унижаться до того, чтобы обращать внимание на их дерзкие выходки. Впрочем, ты еще совсем ребенок!

— Какой же я ребенок, ведь мне уже девятнадцать лет! — упрямо протестовала Мумица.

Это привело сестер в такой ужас, как если бы настал конец света.

С тех пор пошли бесконечные споры между тремя сестрами, учительницами высшей женской гимназии, и Мумицей. Случалось и раньше, что они не сходились во мнениях, но тогда дело ограничивалось небольшим волнением.

Сестер огорчало легкомыслие Мумицы. Училась она неохотно, к книгам не обнаруживала ни малейшего интереса. Куда больше ее воображение волновали танцы. Гимназию она все же с грехом пополам окончила, но тут решительно заупрямилась и продолжать ученье наотрез отказалась. Все увещевания сестер были напрасны. Даже пример покойного отца, учителя, вегетарианца и автора трех учебников для сербских православных автономных школ — по географии, арифметике и физике, — одним словом, высокоученого мужа, имя которого произносилось с благоговением и которому-де только смерть помешала занять достойное его учености место — кафедру в Белградском университете, — даже пример отца не производил на Мумицу должного впечатления и не возжигал в ней честолюбивых помыслов. На ежедневные призывы: «Ты, дочь Василия Поповича, должна быть первой ученицей!» — она только пожимала плечами.

— Тебе необходимо получить образование. Не то что с тобой будет, когда мы умрем?

— Я выйду замуж!

Услышав такую ужасающую банальность, сестры так и замирали на своих местах.

— Стыдись! Вот чего ты набралась от своих распущенных подруг!

Но что поделаешь со строптивой девчонкой? Пришлось уступить. Уж очень они ее любили! Только уроки свои теперь распределили так, чтобы одна из них оставалась подле «ребенка». Они оберегали ее, шили ей лучшие, чем себе, платья (хотя всегда по прошлогодней моде) и водили гулять, не скупясь при этом на мудрые рассуждения о тяготах жизни, о подлости людской, особенно доставалось мужчинам, которые и созданы-то для того лишь, чтобы лгать женщинам, обманывать их и губить.