Избранное - [109]

— Живко, сынок, — отвечает добрый старик, — я такой же, однако, православный, как и ты. Поступай, как тебе совесть велит, и пускай нас святая казанская божья матерь накажет, ежели мы потревожим мир души твоей, иди сюда, я перекрещу тебя и поцелую!.. А тебе, дочь моя, Раиса, я так скажу: с нонешнего вечера будь ты для него как единоутробная сестра, душевная и сердешная до тех пор, покамест не явится ему глас господень; знаю, дочка, тяжело тебе, да ведь и ему нелегко.

Вести из России приходили все более черные, паника охватила лагерь. Намело вокруг непроходимые сибирские сугробы, а по всей засыпанной снегом, мглистой земле, словно стаи голодных волков, рассыпались солдаты и пленные, грабители и воры. Раиса осунулась и замерла, как застывший водопад. А в Живко все настойчивей разгоралась тоска по родному дому. И во сне и наяву возникали перед его взором картины родного села, двор и пашня. По целым дням он пропадал из дому, а когда вдруг вдалеке мерещилась знакомая с детства шелковица у дороги или слышался лай Белого и казалось, что вот-вот нес бросится ему под ноги, весело облизывая огромным красным языком свежий белый снег, он приходил в ужас и растирал снегом лоб и виски.

Живко не представлял себе ни расстояния, ни трудностей, которые его с ребенком ожидали в пути. Он только видел, как вносит своего сына на крыльцо родного дома и, подняв вверх, показывает ему землю и межу возле сада: «Смотри, сынок, все это будет твое, Джюры Сечуйского, если бог даст здоровья! Говорят, даже бессловесные твари, угри, например, когда в них пробуждается инстинкт любви и размножения, устремляются со дна далеких рек и речушек на поиски Атлантического океана, старой своей прародины, чтобы там любить, вывести потомство и умереть. И если на пути встретится им перекат, они не повернут назад, а поползут, хоть это и рыбы, по суше, разыскивая дорогу в свое море. Погибнут, но не изменят инстинкту.

— Надо, — только и сказал он старику и, опустив седеющую голову, заплакал.

— Ну что ж, сынок, мы будем молить бога, чтоб добрался ты живым и здоровым и нашел свой дом.

Когда его собрали в дорогу, Живко освободил одну из котомок, развернул скатанное одеяло, закутал в него испуганного Шуру, не говоря ни слова, усадил его в котомку и надел ее на спину. Все побледнели и ушли в дом. Раиса осталась одна.

— Ты и его у меня забираешь? — заплакала она.

— У тебя еще трое, а у меня никого. И я уж не молодой. За него не бойся.

Покачиваясь, она стояла на одном месте и смотрела им вслед, пока они не скрылись из глаз.

В первый же день он встретил группу венгров, которые еще сами не знали — идти ли домой или в Красную Армию. Тут же раздался первый смешок на его счет:

— Ха-ха-ха! И далеко ты собрался со своим живым горбом?.. Эй, дядя! А ну затяни колыбельную, послушаем, как ты его укачиваешь… Может, хочешь найти его мать, чтобы сунуть ей его обратно, откуда явился? Ха-ха-ха-ха!

Смех и издевки сопровождали его все три месяца, пока он толкался с ребенком по поездам и по временным убогим пристанищам. Но он молча переносил все и воспринимал свою ношу словно божье благословение, а она его и правда защищала. Потому что, несмотря на насмешки, люди уступали ему лучшее место и никогда не вырывали из рук корку хлеба, которую он смягчал собственным дыханием, чтобы накормить ребенка. А в те времена за корку хлеба можно было получить и штыком в шею.

Он прошел и белых и красных, над ним измывались, под неистовый хохот дергали за усы, проверяя, не переодетая ли это женщина-шпионка, но пропускали, хотя никто не верил его документам.

На границе пришлось бросить все, кроме ребенка, а в консульстве в Риге сначала поразились, а потом покатились от смеха. Он казался вдвойне смешным, так как выглядел совсем старым, а держался серьезно, совершенно не обращая внимания на веселье, которое вызывал.

Смех утих, лишь когда он сошел с поезда в родном селе. Был чудесный зимний день. Никто не узнавал его — люди оглядывались вслед русскому солдату с ребенком за плечами.

Белый встретил старого хозяина раскатистым лаем, не слушая его оклика:

— Эй, Белый, ты что, не узнаешь меня?

Опасаясь испугать ребенка, он остановился, а Белый, уже готовый прыгнуть на него, вдруг замолк и, ласкаясь, свился в клубок возле его ног.

Тут и сестра Пава вышла на порог и, увидев всю эту сцену, только крикнула не своим голосом:

— Ты ли это, Живко, хозяин мой?

Живко обнял ее одной рукой:

— Сама видишь. А ты в черном? Кто умер?

— Оба.

— Упокой, господи, их души!.. Погоди-ка. — И он начал снимать заплечную торбу.

В тот же миг и Пава заметила ребенка, который за долгий путь привык молчать и прятаться. Она только побелела и отшатнулась:

— А чей это?

Живко ответил, не поднимая головы, — он разворачивал ребенка.

— Мой. Мальчик.

Пава ухватилась за стенку позади себя и, словно одеревенев, замерла, не произнося ни слова.

— А ну-ка возьми все это! — Живко протянул ей котомку и платок, не проявляя ни малейшего волнения и словно не замечая произошедшей в ней перемены.

Женщина машинально взяла тряпье и точно так же, стараясь говорить спокойно, спросила:

— А как же мать отпустила его?