Избранное - [107]

— Ночью выйдешь опять!

— Я боюсь!

— Приходи! Прокрадись, когда все заснут, и прямо в мою комнату. Не бойся!

— Боюсь!

— Что?! Придешь, и все! — Он даже зубами скрипнул.

С умоляющим видом, опустив глаза и словно извиняясь, она повторяла: «Боюсь!»

В голове Душана один за другим мелькали планы, дерзкие и неосуществимые. Но ни разу ему не пришло в голову вытащить Мицу куда-нибудь в город или попросить вызвать ее кого-нибудь из прислуги. Он точно уперся и решил победить ее здесь, в доме, здесь или нигде.

К концу недели он до того упал духом, что хотел поговорить с ее отцом, похвалить Мицу и уговорить оставить ее в городе.

Гости со своими надоевшими поздравлениями, комплиментами и прожорливостью наскучили ему ужасно. Он должен был все время быть с ними, а угощение подавала Катика, так как Мица не желала переодеваться в городское платье, да и не умела прислуживать за столом. За весь день он ее ни разу не увидел.

К вечеру все развеселились. Он тоже перестал дуться. Ему пришлось от имени отца отвечать на тосты, и под конец он совсем развеселился. Стал напропалую острить, хохотать, развлекать гостей, бегать по комнатам, так что вскоре вся прислуга собралась на лестнице полюбоваться на молодого хозяина. Заметив слуг, он приказал цыганам играть коло и, обняв за талию Мицу, повел по двору хоровод.

Мица двигалась, как во сне.

Когда танец кончился, старый хозяин с террасы крикнул слугам:

— А ну, все спать, завтра работы много!

Наверху пир продолжался, через двери и окна наружу вырывались шум, говор, табачный дым. В комнатах было душно и жарко, каждую минуту кто-нибудь из гостей выскакивал на улицу освежить лоб холодным воздухом туманной осенней ночи. Некоторые потихоньку уходили домой, пока Душан не вышел и не запер изнутри калитку, спрятав ключ. Возвращаясь в дом, он решил пройтись по саду. Его остановил какой-то шорох. Кто-то затаился в тени колодца. Сердце у него бешено забилось, он на цыпочках подкрался к колодцу, схватил Мицу в объятья и понес к себе в комнату. Она не пошевельнулась, не проронила ни звука.

…Через три дня приехал Йосим, чтобы забрать дочь обратно на хутор. Мица вышла к нему, одетая в черное шелковое платье Каты, в белом фартучке и в наколке на голове. Старый крестьянин оторопел.

— Ишь вырядилась! Ну ладно, переодевайся, кончай свой маскарад, — сказал он сердито.

Все вокруг хохотали, наблюдая за ним.

— Оставьте девочку у нас, пусть научится порядку, кормить свиней она и так сумеет, коли придется, — вступилась за Мицу сама барыня, жена старика Пакашского.

— Правда, папа, я хочу учиться шить, мне все советуют! — решительно заявила Мица.

— Ах, черт… да разве я… Хозяин, как же я без нее нашим хуторским на глаза покажусь?! Да мне легче в тартарары провалиться! Ведь уши прожужжат: вот, мол, и Йосимова девка в барышни подалась!..

Молодой барин в продолжение всего этого разговора из своей комнаты не показывался.

1928

Перевод Н. Вагаповой.

С ребенком за плечами

«Чудной этот наш Живко», — каждый раз замечает господин учитель, когда Живко Сечуйский, несколько лет назад вернувшийся из России, в разговоре между прочим скажет что-либо вроде:

— Ну да, там, как морозы ударят — и вино замерзает. Из Бологовского молоко возили на рынок в Красноярск в мешках. Рубят его топором и продают на вес, а яйца на телеги насыпают лопатами и везут, как мы щебенку из Срема.

Люди слушают, разинув рты, тем более что знают — Живко не болтлив, никогда не загнет, как некоторые, ради красного словца. А господин учитель не на шутку сердится — обидно ему, что Живко не умеет или не хочет поподробнее рассказать о сибирских чудесах, а только изредка процедит в седеющие усы что-нибудь такое, о чем наш человек отродясь не слыхивал. Его-то уж ничем не удивишь. Другие по сто раз пересказывают все, что приключилось с ними на разных фронтах и в плену, расписывают чужие страны, где крестьяне трудятся и живут все-таки на тот же манер, что и наши сремцы. Сам господин учитель, человек с «изъяном», мало что повидал: был в Сегедине, когда их, как бунтовщиков и шпионов, гнали по улицам и жители плевали им вслед, немного отсидел в тюрьме и хватил горя во время реквизиции на селе, но обо всем этом он говорил с неиссякаемым жаром и во всех подробностях, а уж рассказы других о далеких краях поглощал с жадностью. Одна нога у него была пальцев на пять короче другой, и соответственно подметка на одном ботинке была точно настолько же толще; и все-таки, передвигаясь, он от живости нрава и любопытства подпрыгивал и хромал. Не раз и не два в досужей беседе заводил он с Живко разговор о его трехлетней жизни в Забайкальской губернии, на китайской границе, чтобы потом постепенно выудить у него другое, более важное — как во время революции, лютой зимой тот пересек всю Азию и половину Европы, неся на спине в котомке своего сына.

Чувствуя, что ратный подвиг Живко совершенно особенный, а сам он — человек своенравный, господин учитель с настойчивостью, достойной иного литератора — лет десять по крупице собирал отдельные замечания Живко, заходил к нему в дом, наблюдал, как он живет вместе с болезненной, молчаливой сестрой — Павой и маленьким чернявым русачком, которого ласково называли Шурой, и постепенно составил более или менее целостное представление обо всем.