Избранное - [105]

— Лопни мои глаза! — клялся парень, стараясь ее в чем-то убедить.

— Да уж точно, если бы бог услышал вас, все парни давно бы ходили кривые!

— Не люб я тебе, вот ты надо мной и смеешься, — вздохнул он.

— А раз так, зачем зовешь, разговоры разговариваешь? — резко ответила она, хватаясь за ведро.

— Мица, — глухо вскрикнул парень и положил на забор и вторую руку, оказавшуюся совсем рядом с ее лицом. Чувствовалось, как у него дрожат и руки и ноги. Но, держа ее, как в ловушке, он не приближался к ней, не касался даже краешка ее платья.

— Мица, солнце мое, не заставляй меня в своем горе признаваться, ты же знаешь, что я тебя люблю больше жизни!

Душан начал точно так же дрожать в своей засаде. Его душила ревность, хотя он и понимал, что она глупа и беспричинна. Ревновать эту деревенскую дуреху к крестьянскому парню, с которым она тоже явно играет! Но поведение и голос парня восхищали его и в то же время причиняли боль. В его голосе слышались теплые воркующие нотки, какие можно услышать и у самых образованных юношей из лучших домов, когда они платонически влюблены. Ему вдруг стало не по себе от этого голоса, и он начал громко и фальшиво откашливаться; увидев, как оба они вздрогнули, он злорадно усмехнулся. Мица, не сказав ни слова, схватила ведро и убежала, а парень, убрав руки, прижался к забору.

Душан еще раз обернулся, чтоб насладиться видом уходившего ни с чем соперника, и вернулся в дом.

Четверть часа спустя молодой господин крикнул в окошко:

— Мица, а Мица, подай-ка мне стакан холодной воды!

— Только не пейте все сразу, раскашляетесь, — дерзко ответила она.

— Ты еще смеешь! — вспыхнул Душан. — Мица, послушай, я завтра уезжаю. А тебе вот что хочу сказать. Перебирайся-ка ты лучше в город, будешь учиться шить или еще что-нибудь в этом роде. Не выходить же тебе за батрака, ты вон какая красавица!

Мица смутилась, но быстро взяла себя в руки.

— Из своей кожи не выскочишь, мать моя мужичка, и я не хуже и не лучше… А что это вы обо мне хлопочете? Будто у вас в городе не о ком заботиться. Уж я-то знаю.

— Да что ты знаешь?.. Послушай…

— О господи, что мне слушать, когда вы все руки в ход пускаете!.. Я ведь и без рук понимаю!.. В городе-то вы на меня и не посмотрите, а то я не знаю!

— Что говорить зря? Приезжай, увидишь. Все, что захочешь, куплю тебе.

— Э, все вы не можете, даже если захотите!

— Да в чем дело?

— А в том, что вы барин!.. Не зря говорят наши старухи: у господ на языке мед, а на сердце лед, берегитесь, девки, господ! — Мица покачала головой, подмигнула ему, погрозила пальцем и исчезла.

Душан перевел дух, повернулся, чтобы идти в дом, и столкнулся со старой венгеркой Верой, жившей на хуторе.

— Ты что здесь делаешь, старая колдунья? Подслушиваешь, а?

— Что, не дается, чертенок деревенский? Ничего, ничего, барин, вы ей только хорошие слова повторяйте. Бабы все дуры, что наши, что ваши, знай нахваливай. Шепните ей на ушко хорошее словечко к будьте покойны. Она и брыкается и отнекивается, а словцо вползло золотой букашкой ей в голову и жужжит, так что девушка и ночью проснется, спать не может, ворочается. И жужжит, напевает ей словцо, пока она в него не поверит. И сама полетит в руки охотнику… Бабы все с придурью!

…На другой день он возвращался в город.

— Счастливо вам, молодой барин, не обессудьте, коли в чем не угодили, не забывайте нас! — кричали ему хуторяне и работники, окружив коляску.

— До свидания, до свидания, спасибо вам за все! А куда же Мица спряталась? Иди сюда, хочу и тебя поблагодарить, горничная из тебя — первый сорт!

— Смотрите, а то опять меня в городе не признаете!

— А где же моя бритва? Наверное, на столике оставил. Ну-ка, Мица, принеси!

Мица побежала в комнаты, ее долго не было, и Душан выскочил из коляски и помчался в дом.

— Как сквозь землю провалилась ваша бритва! — сказала Мица, пританцовывая вокруг стола и с трудом сдерживая смех.

— Да ну ее к собакам, Мица, бритва на месте, поди-ка сюда, послушай, что я тебе скажу! Смотри мне в глаза и не смейся, я тебе серьезно говорю; не забывай, что я тебе вчера сказал! Жаль тебя отдавать за мужика, он тебя впряжет в работу, пропадешь. Ты и сама не знаешь, какая ты красивая!

— Ну да, как индюшиное яйцо, вся в крапинку, — ввернула Мица, покраснев, однако, до ушей от удовольствия.

— Это пустяки! Это мы выведем, а ты такая станешь хорошенькая, что все городские барышни лопнут от зависти!

— Идите, идите, вас зовут, — вырывалась Мица.

— А тебе и не жаль вовсе, что я в город уезжаю, — грустно и беспомощно протянул он.

Мица остановилась у двери, опустила голову и ответила тихо, уже не смеясь:

— А вам уж будто и жалко!

— Да хочешь — верь, хочешь — нет, я бы охотно поменялся с тем парнем, с которым ты вчера стояла!

— Не надо так говорить… Идите, идите, вас зовут, слышите! — тихим, приглушенным голосом, но весело и с какой-то отчаянностью увещевала его Мица, выходя за дверь и торопясь прочь, точно спасаясь от невидимой опасности.

III

Душану пришлось выдержать немалую борьбу с самим собой, чтобы уже через несколько дней не помчаться опять на хутор. Его так мучительно сильно тянуло к этой крестьяночке, что он, чувствуя себя униженным ею и оскорбленным, начинал на нее злиться. Как будто она должна была знать, что он не может не думать о ней. И он ждал ее каждый день, думая, что она догадается найти какой-нибудь предлог и приехать в город. Она не явилась ни через неделю, ни через две, и молодой барин стал злиться не на шутку. Но уже первые обидные слова, сказанные в сердцах без разбора и смысла: «Дрянь деревенская, грубиянка, что она о себе возомнила, уж не думает ли она сделать из меня хуторского Ромео», своей обнаженностью и прямотой невольно заставили его задуматься об их отношениях, о своей склонности к ней и о расстоянии, их разделяющем, и постепенно он пришел к тому, что стал упрекать себя за то, что, ослепленный страстью, надавал бог знает каких обещаний. Счастье, что Мица оказалась трезвой и стойкой, как репейник. Что было бы, если бы она в самом деле все бросила и отправилась вслед за ним в город? Здесь семья, общество, где ему приходится бывать, нет, лучше так, как есть! Чертова девка эта Мица, она словно влезла ему в душу, от нее и во сне не избавишься. Скорее всего, это прелесть неизведанного, очарование экзотики.