Избранное - [104]

В тяжелые полевые работы Мицу еще пока не впрягли. «Пусть порадуется, пока при матери живет, успеет еще наломаться, как замуж выйдет, — говорила мать, — а может, и ее свекор будет жалеть, как меня!» Но Мица хозяйничала в доме, убирала в господских комнатах и носила жнецам воду из колодца. Надвинув низко на глаза платок, она то и дело появлялась с полным кувшином из черной глины, носик которого служил одновременно и ручкой.

При этом она то и дело задевала молодого барина. Он делал вид, что не замечает ее, но ему как нарочно бросались в глаза то красивый изгиб ее талии, то грациозно выгнутая для равновесия левая рука, то по-детски заплетающиеся под тяжестью кувшина ноги.

— Ах, извините, я стакан забыла. Может, и вы хотите попить?

— Ни пить, ни есть не хочу! — процедил сквозь зубы Душан.

Мица приоткрыла рот и, с наивным видом запрокинув голову, приложила ладонь к глазам, глядя в безоблачное голубое небо:

— Ну и тучи собрались, не иначе быть дождю!

— А может, кое-кому и на орехи достанется!

— Ну точь-в-точь как моя матушка — то поцелует, то побьет.

— Смотри, как бы тебя кто не побил без всяких поцелуев.

— Потом пожалеет и поцелует!

— Ну да, как ты — яблоко.

— Свяжет рот, как у меня связало.

— Ну нет, этот язык лучше в сечку отдать.

— Что же, так и умру, никому не сказав: «милый мой»?

— Уж будто не говорила?

— Да вот совсем собралась, а вы хотите мне язык отрезать… Нет, это я вас просто развеселить хотела!.. Ой, идите скорее, старый барин вас зовут!

II

Зерно уже возили в город, в лабаз, чьи узкие окна с железными ставнями смотрели со двора их городского дома на соседнюю улицу. Глядя на тяжелые раздувшиеся мешки, в которые непрерывно густой шуршащей рекой текло зерно, на взбухшие жилы на шеях и икрах ног носильщиков, на глубокую колею дороги, слыша скрип нагруженных телег, Душан не переставал восхищаться в общем-то всем понятными и ясными явлениями и удивляться им. Легкие колосья, мелкие зернышки, которые можно легко вышелушить, потерев колос между ладонями, взвесить на руке, подбросить, попробовать на зуб и бросить через плечо — и вдруг огромная свинцовая тяжесть, под которой изнемогают люди, скот, механизмы! Что-то большое и темное, какая-то нечеловеческая сила собирает мелкие, невесомые зернышки в тяжелую, драгоценную гору. Он еще ребенком наблюдал, как выгружали тысячи мешков у мельницы, как по одному желобу течет зерно, а по другому мука, как гудят и жужжат блестящие машины, покрытые инеем белой мучной пыли. Чувства у него, как и у других детей, возникали при виде этой картины почти те же, что в церкви, и они смотрели на серьезных, молчаливых, обсыпанных белой мучной пылью мельников, как на священников у алтаря.

Тогда они любили играть в лабазе. Особенно им нравилось, с трудом добравшись до вершины горы зерна, под самой крышей, съезжать вниз. Мальчишки старались толкнуть Мицу и других девчонок так, чтобы юбчонки их задрались и они съезжали на голых задах. Девчонки пищали и отряхивались, как куры, вывалявшиеся в пыли. Но во всей этой веселой возне его все-таки больше всего привлекала гора зерна сама по себе, ему доставляло громадное удовольствие погрузить в зерно руку до плеча, он захватывал хлеб обеими горстями и пересыпал его, раздувая ноздри от специфического запаха хлебной пыли. Его вообще восхищало всякое изобилие. Ведь не случайно, когда что-то мелкое, не имеющее особой ценности вдруг оказывается в одном месте и в таком количестве, оно начинает соперничать в цене с золотыми слитками. То же чувство охватывало его и на площадях больших городов, на мессах в просторных готических соборах, перед биржами и крупными банками, и он вспоминал свой щемящий душу детский восторг, когда впервые попытался сосчитать звезды в ясном небе над родным городом.

Ночи стояли прохладные, как всегда летом на равнине. На стерне уже зацвел чистец, временами пахнувший очень сильно. Это совершенно особый запах, и чувствуется он только тогда, когда цветов много. Так бывает весной с вербами, с цветущим хлебом и с виноградниками. Отдельный цветок или гроздь не пахнут вовсе, а в массе испускают запах, от которого грудь распирает. Можно себе представить, как противно и ядовито пахнет поле тубероз, когда даже аромат розовых полей в Болгарии, говорят, вызывает головную боль, а в Македонии от цветущего мака люди и животные впадают в тупой сон!

Временами в голову ему приходила сумасшедшая мысль, что, если собрать в одно место все зерно земного шара? Получилась бы гигантская гора, а он бы подошел и зачерпнул одну горсть. Если бы соединить воедино все сущее — и воды, и скалы, и планеты, и людей, увидеть бы все это единым махом, а потом отделить одно-единственное, только тебе принадлежащее существо, заключить его в объятия, поцеловать и закрыть глаза. Он и сам не мог понять — одно это желание или два? При мысли о просторах или больших скоплениях чего-либо ему всегда становилось больно от сознания, что он одинок, что рядом с ним нет женщины. Одной-единственной из миллионов женщин, живущих на свете.

Душко вышел на стерню и остановился, прислушиваясь, как овцы где-то неподалеку щиплют невидимую траву. Их запах, такой противный в избе, куда чабан вносит его вместе со своим тулупом, здесь, на равнине, когда ветер приносит его легкими порывами вместе с дымом и звоном колокольчика барана-вожака, кажется приятным и естественным, и в то же время разжигает в глубине души тоску и страсть. В темноте мимо прошел парень. Душан узнал его и почему-то не спеша направился за ним следом. Парень шел прямо к забору Йосимова дома. Душан обошел вокруг дома и остановился неподалеку. Прислонясь к забору и поставив на землю ведро, стояла Мица и, скрестив ноги, вертела босой ступней, не спуская с нее глаз. Парень, работник одного из окрестных хуторян, положил на забор руку, совсем рядом с головой Мицы.