Избранное - [108]

Живко исполнилось тридцать шесть лет, когда началась война. Жили они тихо, при двух стариках, отце и матери, на трех с половиной гектарах земли. И все-таки осенью его призвали, правда, в обоз, но уже в первую фронтовую неделю их окружили русские и всех гуртом отправили в плен. Те, кто помоложе, не растерялись и по дороге, уже в Киеве, сбежали, а Живко покорно вместе с остальными отправился в Сибирь. Офицеры остались в Красноярске, а солдат препроводили в лагерь для военнопленных, возле села Бологовское. Там, опять же через неделю после сбора в церкви, его отдали в работники к богатому крестьянину-метису.

— Везде, братец мой, одно и то же. У того крестьянина хозяйство было крепкое, была и молотилка, и даже трактор. Отец у него был сибиряк, русский, а мать — китаянка, в то время уже старая женщина, сам он умный и работящий. В доме — полно женщин и детей, а четверо сыновей — в армии. Старшую дочь звали Раисой. Она была здоровая, крепкая и походила на бабку-китаянку. А муж ее был тогда в германском плену.

Больше всех в доме работали они двое — Живко и она, и обычно вместе. Если случалось поднять что потяжелее, она, бывало, оттолкнет Живко в сторону и, играючи, перенесет, например, через грядку полную кадушку воды, — держа перед собой, — и не прольет, не запачкается. В ту же зиму Красный Крест прислал сообщение: муж, Володя, умер. Они стали жить свободно, как муж и жена. И когда подошло время, осенью шестнадцатого года, родился Шура.

Хорошим человеком был этот полукровка, и бабка-китаянка — тоже хорошая. Они считали его настоящим зятем, да и сама Раиса была женщиной доброй и здоровой. Любую работу, бывало, делала с улыбкой. И ребенка стоя родила, и уже в тот же день колола дрова. Живко — мужчина крупный, широкий в кости, только ноги кривоваты, да и шеи почти нет; Раиса разве что на вершок его пониже, но когда расшалится в лесу — подхватит его, как грудного младенца, на руки, не выпуская из них топора, громко смеясь, разбежится и бросит на телегу, поверх нарубленных ветвей. Очень ее удивляло, что он не умел шутить, никогда не смеялся и что ни разу ее не ударил, хоть бы так, для порядку. Рассказывала, покойный муж был против него слабак, и то, по крайней мере, хоть раз в неделю бил ее. Ни за что, так просто, и она не сопротивлялась. Так уж заведено у них, у русских, особенно если глотнут немного этой своей горячительной. Но люди были хорошие. Кончится в доме сахар — чай пить, Живко слетает в лагерь и там или купит, или выменяет на цыплят. И у пленных и у охранников всегда водился припрятанный сахарок — то стащат со склада Красного Креста, то получат в посылках. Выглядит он, правда, не больно аппетитно, черный, как земля, потому что обычно хранится по карманам и нередко извлекается оттуда вместе с волосами, а может случиться — и со вшами, но на безрыбье и рак рыба. На обратном пути пленным приходилось и не то есть — в снежной пустыне ловили собак и белых, как снег, песцов. Мясо съедят, а драгоценный мех бросают. День-два понесут и вышвырнут. А что будешь делать?

И хоть было это далеко, у черта на куличках, все же и там узнали о революции и о том, что царя убили. Лагерь заволновался. Сразу же начались побеги. Но вскоре выяснилось, что все, кто подался к китайской границе, погибли. Без денег плохо — огромные, непроходимые горы и ниоткуда не жди помощи, а с деньгами еще хуже: грабят и убивают маньчжурские бандиты. Поэтому бежали в Россию. В то лето по трактам и по сибирской «железке» пробиралось множество русских солдат. Главное — иметь деньги, тогда без особого труда в лагере можно было достать документы; а там надевай русскую одежду и, если к тому же знаешь язык и не дрожишь за собственную шкуру, шпарь по этой горемычной Сибири, держась железной дороги — и то подъедешь, то, если пронюхают, соскочишь и прямо по шпалам с недельку прошагаешь — все вперед и вперед, а направление передают из уст в уста — на Ригу. Почему именно на Ригу — никто не знает. Серьезные, немногословные земледельцы, наверное, лучше и глубже понимают друг друга, чем горожане, которым нужно разбираться в целом потоке слов с самыми разными смысловыми оттенками. Молчание нередко говорит больше, чем слова. Знаете, как бывает: замрет масло на раскаленной сковороде, ни всплеска, ни пузырька — сплошная гладкая поверхность, но уже через мгновение нагревшаяся масса заклокочет, и сразу же, брызгая во все стороны, вспыхнет пламенем.

— Ты задумал что-то, Живко, голубчик, — обратился как-то к нему вечером старик среди общего молчания, — мы знаем, о чем ты думаешь. Выбрось это из головы, не изводи себя понапрасну. Во всей России теперича смутное время. А знаешь, до чего велика наша матушка Русь, и где ты, голубчик, и где твой старый дом? Разве живым до него доберешься? А тут что наше, то и твое, здесь у тебя и отец с матерью, и жена, и дети, и все тебе останется: будет в Питере и в Москве царь или нет.

Молчит Раиса, уставилась куда-то под стол и не шевелится. Для него это тяжелей всего было.

— Спасибо вам за вашу любовь, за которую не расплатиться мне с вами ни на том, ни на этом свете, и простите, если в чем виноват. Но совесть говорит мне: у души и тела только одни родители и одно родное село, где человек родился, где вырос, а пахарю должно умереть на своей земле или хотя бы идти туда умирать, а остальное уж в божьей воле, как сама совесть дело божьих рук и божьего слова.