Избранное - [9]

Поканителиться она не прочь. Молчит.

(Пока не телится и не мычит

и, сбоку будучи, отсутствует сурово,

в фиалку превращенная корова.)

Ты – вывернутый наизнанку миф.

Ты – лежбище ума, одетого наничку.

Ты – чуждая кума. С тобою покумив

какого-то себя (и руки притомив),

я счастье – словно птичку-невеличку

в грудную клетку – запер и гляжу,

как длинно с жизнью рядом я лежу.

Как медленно! То как сама стихия,

то от бессилия зевая жалко,

как Зевс безрогий во весь рот. Ах, Ия!

Фиалка, телка, девка и русалка!

Скажи мне, жизнь моя, тихонько, кто ты.

Хоть на ушко одно словцо шепни!

Зачем молчишь, глядя во все пустоты

(где только камни под ноги да пни)?

Утрата – как отрава мне к рассвету,

и разом выпить, право, просто яд.

Но всякий раз глаза с утра вопрос таят.

Они при мне и вечность простоят,

глаза, которых, может быть, и нету.

С неладой-жизнью пребывая рядом,

я обнимаюсь неуемным взглядом,

как лядвеи огромным, и всем стадом

усталым слягу, голову сложу

под этот взгляд, где брежу и блажу,

где еле брезжу, жалобно и нежно,

где чуть ворочаюсь, брезгливо и небрежно...

Я с жизнью рядом – с Блазнью или с Блажью? –

благословляя силу вражью,

русалочьи – ничейные – глаза,

лежу, не разумея ни аза.

1969

АЗ НОВОГОДНИЙ ЕСМЬ ЕДИН ВО МНОЖЕСТВЕ

Я усумняюсь. Я один. Нет ничего. Семья

вещей, времен, существ мне стала чем-то прочим,

и я на все лады толкаем и порочим,

представ пред лик беды, как судная скамья.

Сидит существования зверинец –

как в клетках – в толстых шкурах бытия,

и одинок я больше, чем мизинец:

авось хоть пальцы-то ему друзья!

А я – один. Я единиц единей.

Во мне ль торчит ничто, как в самой середине?

Я меньше единицы. (Ну и что ж?)

Ни четверти, ни даже половине

не поклонюсь. Любая дробь – как дрожь.

Не тронь меня! Не трогай!! И не трожь!!!

От уверений сделаюсь звериней,

а я пока лишь тем-то и хорош,

что не хулю божественную ложь.

Ужель с чужой столкнулась Суть моя?

Иль всем умом, сумнения несущим –

как иск на суд присяжного жулья, –

воссел над Сущим я (и над Не-Сущим?),

как древний сборщик хлама и тряпья?

И, как старьевщик, мой татарский ум

перебирает сей шурум-бурум?

Перевирает цены и слова,

поправ судьбу, и правду, и права?

Ужели я увяз Концом в Начале?

А что же прежде мне примеры означали

и признаки скупого жития?

Они, как призраки, являлись и молчали

(и все-таки кривлялись и кричали).

И встал собор у века на причале,

как каменная серая ладья.

К нему ветра пространства прибежали,

прибились волны времени к нему

и у его подножия прижали

ветхозаветную глухонемую тьму.

Но если я глаза повыше подниму –

стоит собор, раскрытый, как скрижали,

стоит, с краями не сводя края,

стоит, закон и твердь в себе тая,

стоит, как каменная старая статья.

Я, слава Богу, не забит в колодки

и на скамейке шаткой у решетки –

как на философической кушетке –

сижу под взорами звереющих вещей

и взглядом еле раздвигаю ветки

чугунных и деревьев, и теней.

Как бедный круг с ничтожной серединой,

верчусь на месте. Ночь – не по уму.

И я, как вознесенный перст единый,

указывать не стану никому.

А звери всё торчат, и лезут вон из кожи,

и кажут хари, морды, рыла, рожи

(и кажется, что маски им дороже,

чем когти, зубы и тиски зверья).

И толстокожего чужого бытия

боюсь, хотя бояться мне негоже.

Сижу себе, как нищий на рогоже,

не лезу ни в герои, ни в вельможи,

ни даже в оскудевшие князья.

Сижу на месте, сам себя стреножа

и ночь по самой малости тревожа.

Суди меня чем хочешь, Боже!

Хоть всем собором каменным! И всё же

Сам и Всему и Всякой Сути я –

высокий и бесправный судия.

Иль в ночь под Новый год, дойдя до точки,

опять у года в полой оболочке

возник – слепым зародышем в яйце,

началом в самом крохотном конце,

с личиной беспричинной на лице,

с похабной размалеванною харей,

и вновь свое справляю Рождество,

как сам себе чужое существо

средь приотворенных, как двери, тварей?

Иль ум пестрее дикаря раскрашен

и хищницам-вещам, как мертвый идол, страшен?

Иль сам он, шут, широко ошарашен,

что липнет муть – тяп-ляп – галиматья,

что не могу и рук-то вымыть я?

Нет, иноков вселенских одиноче,

келейных схимников и просто бобылей,

столбом я стал средь новогодней ночи,

как столп отшельничий и чей-то прочий,

который носа гулькина короче.

А мимо, будто стадо костылей, –

слепые толпы дней и вечеров увечных,

поискалеченных зубами западней.

И не хочу я у Очей у Вечных

узнать суть дела. Бог с ней! Им видней:

они меня темнее и умней.

А где мне ведать, что умно, что глупо?

Я, словно столб без фонаря, возрос.

А рядом, погрузясь в объятия тулупа,

стоит, как сторож, вековой мороз.

Дороги, реки, сёла, города

метет его седая борода.

Бежит зима в веселой русской шубке,

и шутки скалят крохотные зубки,

и полночь тащит полное ведро...

Я верую в приметы, как в добро,

и вот вылупливаюсь из скорлупки,

как бедное и твердое ядро.

И глаз проклюнулся – сей вездесущий хлюст.

Но как помочь тебе, комочек пуха?

Принять оковы ока, путы уха

и паузу еще безусых уст?

Как научить тебя, молокососа,

узнать заранее премудрость старика –

все козни кожи, все доносы носа,

и казни костные, и язвы языка?

Царапаясь на волю в голове,

как коготки, коснулись пальцы пленок,

и вот, предчувствуя предсмертный взгляд в плеве,

рука моя желтеет, как цыпленок,

в огромном черном рукаве.