Избранное - [11]

бытийствуют – и нет ни лева,

ни права в их саду косом.

А страсть тверда, как кость, как остов,

как гостья гордая погостов,

и тело кружится, как остров

в житейском море суеты.

Увидишь о своем часу и ты,

как славно скачут черти в кале

и забивают кол в Господень хлеб

и как в три яруса по вертикали

вселенский вертится вертеп.

А я твой глаз и взором бос,

и у тебя в когтях храним.

Небось ты боль? Небось ты Босх?

Небось святой Иероним?

Грешит седая борода

над раскоряченной любовью,

в огне по горло города

прикованы к средневековью.

У колб, реакторов, реторт

хвостом накручивает черт,

и атомы летят на части,

и вавилонские напасти,

и всеегипетские казни,

и блудодейнейшие блазни

ползут, как слизни, в драный нос,

и черный замок точно печи

обугленные поднял плечи,

в огне и тьме он – как Патмос.

А Босха дьявольская пасха

от адской радости строга,

когда бесенок за подпаска,

а страсть подъята на рога.

Колдуньиной иглою воск,

скажи, не насмерть ли раним?

Небось ты бой? Небось ты Босх?

Небось, святой Иероним?

Забрался бес к тебе в ребро,

и раком ползает добро.

И не оно ль того хотело,

что где-то, клейко забелев,

в обтяжку лайковое тело

надето на прохладных дев.

Отшельник ежится в пещере,

а блуд впился в сосцы беды,

и страхи Божьи, зубы щеря,

раздули щеки и зады.

Отшельник ежится в пещере,

когда над ним занесены

и блещут тщи, как Лота дщери,

и сны, как блудные сыны.

Ах, маленький святой Антоний!

Завыл, как волк, святой посул,

и душ вытягивает тони

с апостолами Вельзевул.

Бесовский рой вещей в пещере

озорничает ввечеру,

вонзая зло и злобу в щели,

вгрызаясь в каждую дыру,

загнав под ногти и под кожу

всесотрясающую дрожь

и привалясь к тебе как к ложу

багровою оравой рож.

Всеадье! и разгульный пост! —

скользнула ласочкой ятровь.

Небось ты бес? Небось ты Босх?

Небось небесная любовь?

17 декабря 1970

Я БЫЛ (фуга)

Я был. Но кажется, что и остался

сам при себе? Иль даже при своих?

Я был и все-таки не сдался.

Быть может, только в ширину раздался,

и вот теперь живу я за двоих.

И за тебя живу. И пусть живу я вдвое,

от одиночества по-волчьи воя,

в себя вонзая когти и клыки.

И головы мои все сжались в кулаки.

А голос – рвется в дыры черных ртов он,

из глотки вырван да и четвертован.

А голос – он на мысли лобной бьется.

Мели, Емеля? Мýки намели!

Отхлынет голос, но и остается

воздушно-грязной пеной на мели,

как в выброшенных лебединых пачках.

Мели, Емеля! Лебедь уплыла,

и, песню с края суриком запачкав,

закат грозится воду сжечь дотла.

Ах, мука милая! Ты и шустра же!

На истину прищурился Пилат, –

и за плечами во весь рост, как стражи,

стоят два голоса на некий третий лад.

И за тебя живу. Воистину двоится

в любом глазу любая суть и стать,

и тот великий трус, кто не боится

несуществующее познавать.

А много ли меня? И велика ли кража?

И вот, вытягиваясь из последних жил,

восстали за спиной два страшных стража

и только смотрят, как я был.

И если мне на глас седьмый живется,

и если чувства стали что крюки,

то всё, что даже робко отзовется,

пускает в ход клыки и кулаки.

О музыка моя! Воздушные ухабы

и волны полузабытья.

Я был и ждал – и был я, дабы

ко мне прижалась музыка моя.

И прижилась. Но бесовой напастью

со мной кружилась в вальсе лиховерть.

О, если б музыкою истекать, как страстью,

когда придется удаляться в смерть!

1970

ПЕРВЫЙ КОНЦЕРТ (As-dur) для рояля с оркестром Партию рояля исполняет автор

Я – рояль:

    Я сам себя приподнял, словно сад,

    на голой площади пустой ладони.

Tutti:

    А ветки хлещутся и голосят,

    то голосуют ввысь, то мокрые висят,

    и капли падают...

Рояль:

                      Всё о своем долдоня.

    А треугольнички (подлаживаясь к ним):

    Динь-дон, динь-дон (дьячками вскользь молебна).

Рояль:

    А сад у бури на груди храним.

Tutti:

    Несется ливнем сад, безумный аноним,

    и ревом царственным раскинулся хвалебно.

Рояль:

    Ладонь, как памятник, приподнял дуралей,

    А скрипки взвизгнули: над загнанными днями.

Tutti:

    Несется бурный сад, бежит со всех аллей

    и выворачивается с корнями.

    А поверху стучит, стучит в тарелки медь,

    листочки щелкаются друг о друга

    пощечинками...

Tutti:

                      И пошла греметь

    овражьей жизни темная округа.

Рояль:

    Последней ярости – увал! Обрыв!! Яруга!!!

Tutti:

    О муза ужаса, ты дрогнула, подруга.

    Какой там сад! Я голая ладонь,

    и, пальцы точно ноги раскоряча,

    пришлепну сгоряча умишко. Нет, не тронь! –

    мурлычут деревянные. Долдонь! –

    ударил барабан по жизни! – Взвой же, вонь,

    и взвейся из нутра, испуганный огонь!

    Долдонь по жизни – вот и вся задача.

Tutti:

    А сад по ветру тащится что кляча,

    и свечи с двух концов пылают, чуть не плача.

Рояль:

    На черном теле мертвого рояля

    лежу, ладонью, словно ликом, бел.

    Лежу-гляжу и сам не знаю, я ли

    от дивного виденья оробел.

    И уши, словно лошади, сторожки.

    Еще стучится сердце в кулаке,

    а линии уже проходят, как дорожки,

    по распятой на вечности руке.

Tutti:

    Куда они ведут?

Рояль:

                      При трех свечах гаданье,

    и обрученье с болью и с судьбой,

    и еле слышное воздушное свиданье

    с былым и с будущим собой.

    При восковых слезах трех свечек, а гобой

    поет мне, что картинкой мирозданье