Избранное - [13]
Шрифт
Интервал
за горло схвачен и пробит навылет.)
На "вы" ли тут пойдешь? Или на "ты"?
Ее встречая – Боже мой! – всё ту же.
И от бесстыжей человечьей стужи
в глазах такая уйма темноты!
А круг всё туже, туже, туже!
Всё уже круг. Он тесен, как закон,
и ни о ком знакомом не радеет.
Звериным пустяком я взят в загон.
Надежда, как одежда, всё редеет.
Всё уже круг (мой ненасытный друг),
и к ужасу, пожалуй, он приучит,
пока на сотнях престарелых рук
веревку сучка-парка сучит.
Сучи иль не сучи, хоть вейся, хоть не вейся,
а быть концу. Гляди во все очки!
Живи, живи (и по ветру развейся!).
А красные флажки всё кажут язычки!
Пошли боры, бурьяны и яруги
навыворот. (Не вырваться лисе!)
Но как велик бирюк, когда в огромном круге
вращаюсь я, как белка в колесе!
И для чего, зачем-то что-то для
и ласково меня мантуля,
воркует время, как слепая гуля,
когда само – лишь тлен и мировая тля?
Всё уже круг, как верная петля,
и в сердце входит медленная пуля.
1971
АВГУСТ
Я смерть как не люблю природы показной,
и не поймут меня ни молнии, ни громы.
Но я попал под августейший зной
и в рыбьи жидкие хоромы.
И, как зеленые воздушные шары,
кусты на берегу раздулись постепенно,
и от медвежьей лапчатой жары
крушу с размаху водяные стены.
На грудь всей грудью прет ордастый лес,
и в августе густом я – как букашка в травах.
Сквозь дебри месяца я вскользь пролез.
Но дальше легче ли, скажи, о Боже правый!
1971
("Я не люблю тебя. Но ты средь бездорожий")
Б.М.
Я не люблю тебя. Но ты средь бездорожий
и посредине валкого пути
мне ног, и глаз, и костыля дороже,
я без тебя в себе – как взаперти.
Я не люблю тебя. Не гневайся, не фыркай!
Кто станет руку и за что любить?
Когда я слеп, то ты мне поводыркой.
Быть без тебя – как руку отрубить.
1971
РЕКВИЕМ
Requiescat in pace!
Со святыми упокой!
Вечная память!
I
Из воды – на ненужный воздух,
когда всё ничему равно.
(А вечер был в снегу и в звездах,
когда тебя коснулось дно.)
Плыло тело. Был только Волхов.
Воды – волоком. Час – как нож.
И само пространство заволгло –
не отворишь, не протолкнешь!
Стар простор. Но стал он сужен,
стиснут, сплющен и размозжен.
Отчего же он стал ненужен?
Кем кому и зачем был сужен
и навалил стопудовый сон?
(Не с гитарой на веслах
под весенний восторг –
на носилках безмозглых
прямо смолоду в морг!
Тут бесшумно, как в детской,
и вопросом не тронь!
Отвечает в мертвецкой
только сиплая вонь.
И в лицо ты, и с тыла,
словно камень, молчишь.
В пальцах песня застыла,
как задушенный чиж.)
Было молодости немного,
было радости на пятак.
Далеко-далеко до Бога,
но всегда за какой-то так
от порога и до порога,
а живет человек-простак.
II
Нечем стало мне помолиться!
Тряпки с тайны совлечены.
Только хочется умалиться
до ничтожной величины.
И чтоб к черту вам провалиться,
вам, ученой правды чины!
Подавиться бы вам, окаянным,
распоследним куском мертвеца!
Смыло нацело океаном,
замело до конца туманом, –
нет лица на тебе, нет лица!
Просто ты в простыни закутан,
а выходит – как ангел бел.
И любой бы Эйнштейн и Ньютон
от безличия оробел.
Человек невелик. Но одно я
не могу, хоть убей, понять:
как же может свое, родное,
так безжалостно провонять?
И не знаю я, как лукавить
и кому пустить подлеца.
И зубов тебе не оскалить –
нет лица на тебе, нет лица!
Пусть исплакан мир и исплаван –
ну, а горе прет напролом.
И всего ты лишь белый саван
на невидном своем былом.
III
Ум со святыми не упокоит,
и начинаю я ворожить
(как на ромашке): жить
стоит – не стоит,
стоит – не стоит?
Юг, Север, Запад и Восток,
да были ли вы намедни?
На чем оборвется лепесток
самый последний?
IV
Из воды по воздуху – в землю!
Гроб, одетый в чертов кумач,
на сочувственное глазенье –
гроб, багровый, будто палач.
Кумач задыхается в черноземе,
ком кулаком стучит о ком...
Кончилось! Боже, а что же кроме?
Холмик – как холод. А под бугорком
нечто такое, чего не надо.
Вечная память! О, как ты зла!
Вечная память – как канонада
или как выстрел из-за угла.
Вечная память – как каталажка.
Вечная память – до самого дна!
Вечною памятью монашка
тебя отпевает, совсем одна.
И как же лелеять Божью обиду?
И за нее сыскать на ком?
(Служит теперь по тебе панихиду
инокиня одиноко, тайком.)
Если бы время переупрямить!
Но не развязать на горе узла.
Вечная память! Вечная память!
Вечная память! Ох, как ты зла!
V
Холмик стал как вселенский холод
с теплотою родной земли.
Через заупокойный город
с вечной памятью люди шли...
Как далёко еще до Бога
и как близко нам до креста!
В черствой глине лежит так много –
многоглавая пустота!
31 мая – 25 июня 1972
ЛЕТНИЙ САД
Летний сад сквозит, как воздух, емкий,
понабрался статуй и людей.
На пруду с зеленою каемкой
подают здесь свежих лебедей.
Без лица, но чем-то длинноглаза,
как впервые вышедшая в мир,
в лебедей глядится дева-ваза,
тихо приодетая в порфир.
И аллеи ходят как столетья.
Вечер настает во весь размах.
Фейерверки – точно междометья
и взлетают, как за ахом ах!
16 июня 1972
ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ
Дочурку чудную баюкая,
разнеженная в прах и в пух,
тысячегрудая, сторукая,
стоишь под завистью старух,
блестишь здоровьем в палисаднике,
свежа, как утренний надой,
и за тобою день на заднике
написан краской молодой.
На нем в воздушной пене мылятся
пеленки или облака,
и ты сияешь, мать кормилица,
слепой бутылью молока.
("Вкруг пагоды висит осенняя погода")