Избранное - [8]

недавно украли.

Он волосом рус,

он масти червонной,

но чтой-то огруз

животик евонный.

Ах, тралички-вали,

вали ты, коли!

Коли не соврали

валеты-врали,

так пали ему

винновый, бубновый –

в казенном дому

он будет с обновой...

В косую легло.

Поверь рукосую –

гляди, как тепло

я карты тасую.

Ночами не спит,

от страха голодный.

А правда шипит

змеей подколодной.

1967

("Что же ходишь ты возле жизни?")

Что же ходишь ты возле жизни?

Ах, не думай и не гадай!

Хоть единой слезинкой брызни

или слово, как руку, дай!

Протяни! (Не на отсеченье!)

Ну, а я тебе поручусь

за торжественное мученье

всех пяти оголенных чувств,

за святое четвертованье,

за изломанный костный хруст

и за то, что я, как сознанье,

всеобъемлющ и, значит, пуст.

1967

КОРОТКАЯ ГРОЗА

Блеснула вдруг и полоснула

по горизонту раза два,

плеснула наспех и едва

пол-улицы ополоснула

и, собираясь дать раза

селу за то, что днем уснуло,

она тихонько громыхнула,

такая славная гроза!

Потом рукой на гром махнула:

Сойдет и так! Не до беды!

Черемухой чуть-чуть пахнула,

чрез громовой ухаб махнула,

и, словно ахнув, распахнула

глаза, и окна, и сады.

1968

("Я у себя сижу бочком да с краю")

Я у себя сижу бочком да с краю,

тасую карты и на них гадаю.

А толку что? Когда последний год

наступит мне на горло и заткнет

проклятым кляпом рот сухой и глотку,

а тело по течению, как лодку,

поволочет безвременья река,

туманная, как память старика,

как бороды слезливой половодье...

Послушай, Боже, отпусти поводья,

дай закусить до крови удила,

покуда смерть меня не родила!

11 мая 1969

ЯМА (фуга)

Я есмь помойная великой Яви яма.

Всё не по-моему. – Мне воли нет и нет. –

В меня летит с небес помет комет.

И я зияю голым глазом срама,

сияю пустотой, как рама

(где не бытийствуя изображен предмет).

Как рама вдрызг разбитого оконца –

слепорожденная дыра, –

взирающая оком незнакомца

на все окраины вселенского двора.

Двора с помойной ямою и с кучей

навозной! Грозной! (словно гроб иль гром).

И надокучил я себе, как дождь трескучий,

костлявый дождь, который хил и хром.

И вот, ощерясь, точно зверь рыскучий,

и ощетинясь всей собачьей тучей,

я по утрам сживаюсь со двором

не зная чем, душой или нутром,

а ночью, выпав, как несчастный случай,

о землю колочусь звездой падучей.

Двор развезло, и вот всё непролазней

тащиться глазу – по колено! вброд!! –

а то и по пояс в соблазне

(себя разиня, как огромный рот).

Двор развезло. Всё липнет или вязнет.

Вот как по горло мне везет!!

– Какая разница, кто чем кого-то дразнит!

Двор развезло, как пьяницу под праздник –

эй, шире грязь – навоз ползет!

Давно знакомое мне стало как-то дико,

всё сбилось в кучу, встало на дыбы.

Жизнь – что слепые ямины Эдипа

(как памятные вмятины судьбы).

И взгляды – как в Великий пост ухабы,

и ухают они до самых разных бездн.

Ни повитухи бы, ни пастуха бы,

ни семени, ни жизни из ложесн!

Улыбка выглянет из рамы (как ошибка),

пришипится – да и в лазейку шмыг!

Глазей пустотами, слепой пастух Эдипка! –

Пусть очи выпиты, но задний двор велик.

Я свальная страстям невольным яма,

желания ложатся в ней за рупь,

за рупь целковый, под тоску Буяна,

под песню окаянного Бояна,

и ярость бычья проникает вглубь.

Блуди, Эдип, с родительницей Мойрой!

На бисер слезы! – И на свалку тщу! –

Разинут ямой я по-своему помойной

и мусор перед музами мечу.

13 августа 1969

("Приходит гость из Гатчины")

Приходит гость из Гатчины,

как приговор от них, –

бобровый, молью траченный

расстрига-воротник.

Метет он бородищею,

язык тяжел, как пест,

и в нем судьба Радищева

и Аввакумов перст.

И доля дуралеева

лелеет, точно мзду,

в себе звезду Рылеева,

Полярную звезду.

Несчастьем одураченный,

но чем-то вечно юн,

ершистый, молью траченный,

страдающий ворчун.

Бредя походкой шаткою,

он с болью – как с собой –

собольей машет шапкою,

как на судьбу рукой.

6 октября 1969

КТО Я?

Я думаю иль кто-то мыслит мной?

Рука с плечом мои? Или рычаг случайный?

Я есмь лишь часть себя иль гость необычайный?

Начало вечности или конец срамной?

Настигнутый умом, я сплошь одни увечья.

Настеган истинами, еле-еле жив.

И, голову в сторонку отложив:

Уж лучше Божья ложь, чем правда человечья.

1969

Я С ЖИЗНЬЮ РЯДОМ (фуга)

Я с жизнью рядом. Но не вместе с ней?

(А лишь во сне?) Но как тогда? Бок о бок?

Разметаннее иль тесней?

Измучен? Безразличен? Или робок?

Она ль покойница иль сам я гроб

повапленный? (Поваленный колодой?)

Она ли дышит изо всех утроб

(и от нее несет дебелою природой)?

Я с жизнью неподвижною лежу,

но жалости я не подам и вида,

лишь с чьих-то век слезу тяжелую слижу.

Слижу, но слажу ли с тобой, моя обида,

тяжелая и слезная? Слежу

свое остылое, бобылий свой очаг,

и тело длинное тяну подобно кличу

о смерти. Неужель я так зачах,

что всяческие мелочи в очах

(в отчаянных) до боли увеличу?

Я с жизнью рядом, и глаза – в глаза

вонзаются всё злее год от года.

Из худа ни добра нет, ни исхода.

Да и не надо! Вот она, свобода, –

лежать, не разумея ни аза,

как с вековой колодою колода.

Жить – как лежать. Привычнейшая жуть!

И с боку на бок, ну хоть как-нибудь.

О нежить нежная! Соленая русалка

и медленная сонная вода.

Лежится мне ни шатко и ни валко.

(Свобода боли – право, не беда!)

Ты жизнь иль женщина? Я с жизнью рядом.

С такой лобастою[4], на месте, вплавь...

Не поздно ли идти на дно к наядам?

Соленый всплеск очей? Ты женщина иль Навь?