Избранное - [68]
Это уже сам Менахем-Мендл заметил и строго-настрого приказал не обращать внимания. Если кто-нибудь, не дай бог, узнает, наш дом начнут избегать. Иосл, хозяин гостиницы, что напротив, сразу скажет «чахотка», и конец. Улица по нашей стороне травой зарастет.
Бейле-Соше, однако, умнее отца. Она сразу догадалась, что это не чахотка; я просто схватила украдкой кусок рыбы и поцарапала горло косточкой. Чтобы я, упаси бог, не подавились, Бейле-Соше-ударила меня по спине. Одно из двух: пусть косточка пройдет дальше или же выйдет наружу, лишь бы не застряла в горле. Бейле-Соше, пожалуй, слишком сильно меня ударила, от чрезмерной любви, конечно, рыбная косточка, очевидно, прошла, но мои кости при этом несколько пострадали.
Ничего плохого, однако, не случилось, а вскоре и Хаве-Гитл, дай ей бог здоровья, вернулась домой.
Приехала она с вод, благодарение богу, свежая и здоровая, сияла, как солнце, одно удовольствие было смотреть на нее. И всякие красивые вещи привезла для себя, для мужа, для дочери и для зятя… Весьма дорогие подарки. Мне она ничего не привезла. Я, говорит она, упаси бог, не прислуга, чтоб мне подарки дарить. Разве я у них на жалованье? Я просто оставалась хозяйкой в доме.
Хаве-Гитл не один раз повторила, что я жила здесь полноправной хозяйкой, мне была предоставлена свобода во всем.
Узнав, что Менахем-Мендл во время ее отсутствия ни разу не посетил цадика, Хаве-Гитл заломила руки так, что пальцы хрустнули, и сразу отправила меня на базар за подводой.
В тот же день Менахем-Мендл, дай ему бог здоровья, укатил к цадику.
А назавтра Хаве-Гитл подала мне совет — собрать вещи и отправиться ко всем чертям… Раз она сама на месте и помощницей у нее Бейле-Соше, то я здесь вроде пятого колеса в телеге, как бы мне не рехнуться от безделья. Могу поехать обратно туда, откуда приехала, сказала мне Хаве-Гитл, могу и остаться на новом месте и заниматься чем угодно. Она мне, упаси бог, не указчица.
В ее доме я уже больше не ночевала.
Погода стояла хорошая, и я прогуливалась с узлом под мышкой с улицы на улицу.
Вот видишь, мой дорогой, добронравный муж, мне совсем неплохо, и тебе уже незачем посылать мне деньги, как ты это делал раньше. Дай лучше денег кантору Лейбе, и он купит тебе весь талмуд, или же Гнендл-Софье, пусть закажет для тебя рубашки и пусть непременно сама их тебе примерит, посмотрит, как они на тебе сидят, эти рубашки — Америка же!
Вот видишь, мой милый, дорогой муж, я уже больше никого зря не подозреваю. Я уже не говорю, что Гнендл, дочь кантора Лейба, украла у меня ложку или же мужа, упаси бог! А если у меня не стало ни ложки, ни мужа, то она здесь ни при чем. Я свято верю, что всевышний захотел нас с тобой облагодетельствовать и специально уготовил тебе на пароходе встречу с кантором Лейбом и его дочерью, дабы они о тебе позаботились; все так, как ты мне писал. Одно только не выйдет по-твоему: если ты из кожи вон вылезешь, тебе не удастся забрать у меня ребенка. Нашего ребенка благодаря заслугам твоим и твоих предков давно уже нет; его спрятали в маленьком домике без двери, без оконца, где-то на кладбище, — кричи, плачь, все равно не узнаешь, где его косточки лежат. Ни надгробия, ни отметинки, ничего! Ищи ветра в поле…
Дифтерит упрятал его под своим крылом…
Так как у тебя хорошая память и ты помнишь все, что я когда-либо говорила и делала, я расскажу тебе одну историю, может быть, ты и ее запомнишь. Это история о платке, с которым я не могла решить, что делать: то ли набросить его на себя и бежать за доктором, то ли заткнуть им разбитое стекло в окне, сквозь которое снег валил в комнату, то ли укрыть охрипшего, задыхающегося ребенка. А холод так жесток, так жесток! Много раз я кидалась от кроватки к окну, от окна к двери, а от двери опять к окну и к кроватке… Кидалась, но что толку? Надеюсь, мой верный муж, ты этих минут не забудешь. Ты же сам говорил, мой дорогой муж, что я привязана к тебе, ты ко мне и мы оба — к ребенку, Теперь же, когда ребенка не стало, и нам с тобой можно бы исчезнуть. Но что скажет Гнендл? Признаться, я решила отпустить себе длинные волосы и одеться так, как одеваются в Америке. Голос у меня тоже хороший, ты ведь знаешь, что я любую молитву могла спеть, а теперь я еще наслышалась разных красивых песен от пьяниц в шинке моего брата Менахем-Мендла, дай ему бог здоровья, и я эти песенки выучила и пою их, наверно, нисколько не хуже, чем Гнендл, а может быть, и лучше, и песенок я знаю больше, чем она. А вчера, когда я ночевала под открытым небом, ко мне явилась царица Савская[62] и еще танцевать научила, всю ночь я плясала при луне с царицей Савской.
А ты, мой дорогой Шмуел-Мойше, сделал большой промах. Я красивей Гнендл. Я точно помню, что у нее две бородавки, одна — на левом ухе, вторая — на правой щеке, и нос у нее немножко на сторону. А у меня, как ты знаешь, тело чистое, без единой бородавки. Ты думал, что только у Гнендл косы, что только она может петь и танцевать по вечерам каждую пятницу, другим этой науки не одолеть… Но я вовсе не сержусь на тебя, упаси бог; оставайся при ней и дальше! Мне достаточно могилы сыночка, — пойду я туда, построю себе там маленький домик и буду сидеть до рассвета, пока петухи не прокричат. Тихо и нежно я буду рассказывать сыну про его отца Шмуел-Мойше, и это доставит ему огромное наслаждение. А когда ты приедешь сам или пришлешь человека за ним, я тебе ногтями глаза выцарапаю, потому что ребенок мой, а не Гнендл, провались она в преисподнюю, чтоб и память о ней не сохранилась, так же, как и о тебе…
