Избранное - [70]
Вы можете подумать, что покойница и в самом деле была заодно с детьми; только и мечтала, чтоб Биньомин малевал портреты, Соре-Лея служила в прислугах, а Бейле-Гитл стала портнихой? Ничуть не бывало. Я-то ведь слышал ее вздохи, ее стоны по ночам; уткнет, бывало, лицо в подушку, чтобы заглушить плач. А как она рыдала в грозные дни, до потери сознания. Мне приходилось переписывать печатными буквами целые страницы в ее молитвеннике. Буквы растекались от слез, ничего не разобрать. А приобрести новый молитвенник ни за что не хотела. Лучше девочкам ленты купить… Все для них!
А по какой причине она слезы проливала? Дети говорили, что из-за меня она плачет. Я ее, видите ли, иногда суровым словом задевал, как водится, когда дела плохи и в детях проку нет. Но я то ведь знаю истину: ее единственным желанием было, чтобы всевышний в своем милосердии обратил сердца детей к добру… Конечно, и о заработке молила. Еще бы, нужда…
Да, так на чем я остановился? Биньомин удрал…
Я думал, что парень покончил с собой или же от горя ушел куда-нибудь и заблудился. Являются, однако, его товарищи и говорят, что он уехал. И товарищи же у него! Один работает в пекарне, второй голубей разводит, а третий даже не еврей, бог его знает кто. И вот из таких-то уст я узнаю, что мой Биньомин уехал. За границу удрал. Учиться делать портреты. Хороша профессия! Лучше бы уж дома белил!
И почему, вы думаете, он мне целых два года не сообщал, где находится? С одной стороны, он все это время горе мыкал, где дневал, там не ночевал, и голод терпел, и холод, вот он и стеснялся, да и на марку денег не было. С другой стороны, лучше, когда отец ничего не знает и не пишет наставлений. А то… вдруг придется послушаться, вдруг его слова в душу западут! Дьявол-искуситель знает, как действовать!
А дочери, думаете, лучше?
Старшая, Соре-Лея, не хочет, видите ли, сидеть у меня на шее. «Вам самим не хватает», — говорит она. А мать, мир праху ее, соглашается. Я-то знаю, в чем дело. Соре-Лее сватали вдовца, отца нескольких детей, вот почему у нее под ногами земля горела. Это она только так говорила, что хочет сама на себя зарабатывать… Чистая комедия! Еле добился, чтоб она хоть в Апте меня не позорила, и она уехала в Цойзмер. Лишь бы не вдовец! По правде говоря, мне и самому ее жалко было, девушка — золото, прямо роза цветущая, точно мать в хорошие времена. И вдруг на тебе, стань матерью пятерых детей! И золотых гор этот брак тоже не сулил. Жених — мелкий торговец зерном — еле сводил концы с концами, но все же лучше, чем до седых волос оставаться прислугой. Время показало, кто из нас был прав.
Приезжает она на похороны матери, — Бейле-Гитл тоже приехала, они бы и с другого конца света явились, только у старшей как раз подоспели роды, — отсиживает траурную неделю, а тем временем там, в Цойзмере, ее хозяин обанкротился и дал тягу, скрылся ко всем чертям; жену и детей он заблаговременно отправил к тестю… Ни одной живой души не осталось. На дом налетели кредиторы, описали вещи банкрота и среди них сундучок моей дочери со всем ее скарбом. Целое приданое скопила себе бедняжка, и вдруг — ничего, без рубашки на теле осталась. Видишь, говорю, не дело это, против бога не пойдешь. А тут подвернулась новая партия — разведенный, правда, и у него дети, зато не бедняк. Но разве дочь меня послушается? Поднялась и в чем была удрала в Люблин. До сегодняшнего дня там служит. Собирается сюда, в Варшаву, приехать…
Недавно прислала мне фотографию — совсем не та девочка. От прежней ничего не осталось. Бог знает, что с ней происходит… Безумные глаза. Страшно сказать, прямо бесстыжие какие-то. Такие уж времена… Слышал, жених у нее… «Скоро выйдешь замуж?» — спрашиваю я в каждом письме.
На все вопросы она отвечает, на этот — нет.
Но куда ей до младшей? Таких бед, каких натворила младшая, не натворить бы целой роте солдат.
Выбрала себе профессию белошвейки, будь белошвейкой! Не хочешь выходить замуж, не выходи, следуй по стопам сестры. Ничего не поделаешь, наказание божье… Ищи себе сама жениха, если тебе угодно. Матери нет, мир праху ее, теперь я добрый, на все согласен. Дочь, однако, говорит, что в Апте она слишком мало получает, и отправляется в Островцу. Там, видно, не лучше, и она мне пишет (эта хоть пишет), что переезжает в Радом. Едет она одна. Нет закона и нет судьи — ничего не боится. В Радоме ей советуют перебраться в Варшаву. Ей и Варшава нипочем. Она поселяется в Варшаве и сообщает мне оттуда радостные вести: получает столько-то и столько-то, больше Соре-Леи. Если нужно, она может мне помочь. Мне, конечно, ничего не нужно. То есть нужно-то мне нужно, я уже и домишко свой продал, но пусть! Потом вдруг полное молчание. Проходит месяц, два, три — ни звука; девчонка как в воду канула. Продаю все до последней рубахи, еду в Варшаву. И что же? Она сидит. Сопливая девчонка вздумала бунтовать против царя! Если ей платят меньше, чем хотелось бы, она готова мир перевернуть, с красным флагом бегает. Я умоляю, чтоб ее выпороли, и конец. Мне отвечают (а я с трудом понимаю их разговор), что пороть нельзя. Тогда выдайте ее мне, говорю, отцу можно. Так меня и послушались… Сослали ее в глубь России… На целых пять лет!
