Избранное - [72]
Пригласили они меня в гости на субботу. Конечно, не молодой. Он же варшавский франт, а я, сами видите… Он смотрит на меня, как баран на новые ворота, — на Маршалковской ведь живет! Но она, молодая, знает ведь, кто я такой, и очень хочет, чтобы я к ним пришел, Видели бы вы дом! Три комнаты с кухней, мягкая мебель, а тут еще отец присылает из деревни чего только можно пожелать: муку, кур, индюков. А она — настоящая праведница: добрая и такое у нее еврейское очарование… Собственные волосы париком заменила. В угоду ей и муженьку приходится выполнять обряды, молиться перед едой. При такой жене ему не отвертеться… О!
И я подумал, но какой толк в том, что я подумал? Не суждено… Очень грустно стало у меня на душе. Кто знает, женится ли когда-нибудь мой Биньомин и какова будет его суженая?
Больше я в тот дом не хожу.
Под откос
Пер. Е. Аксельрод
Грустными, усталыми глазами смотрит Менаше на только что родившийся день. Он щелкает худыми пальцами, закрывает псалтырь, гасит маленькую керосиновую лампу и подходит к окну. Старик поднимает голову к узенькой полоске неба, бледнеющей высоко-высоко над такой же узенькой улочкой, и его зеленоватое морщинистое лицо, обрамленное серебряной бородой и пейсами, освещается слабым светом грустной улыбки.
— Опять возвратил мне залог! — вздыхает старик. — Спасибо тебе, творец вселенной! Но зачем, господи, нужен я тебе на земле? Еще одну полуночную молитву хочешь, еще один псалом тебе нужен?.. А? Мало тебе?
Отвернувшись от окна, он окидывает взглядом комнату. По его разумению, было бы справедливей, если бы не он спал в кровати, а его внучка Ривка, — бедняжка валяется на полу среди тряпья, которым торгует его сын Хаим.
Ему кажется, что по совести, по совести простого смертного, лучше бы, чтобы тот стакан молока, которым он сыт целый день, доставался его невестке Соре — с утра до ночи бегает она по базару, даже не пригубив чего-нибудь горячего.
Да и Янкеле, новому члену семейства, не помешал бы стакан молока.
Немного нужно старику, но было бы лучше, если бы он и вовсе ни в чем не нуждался…
У Хаима нет пальто. Хана, старшая внучка, больна — крови не хватает. Доктор сказал — малокровие. Велел принимать железо, пить рыбий жир… немного вина… Для Ханы копят деньги в отдельном узелке… Месяцами копят — и все мало. Бедная Хана не растет, и разума у нее не прибавляется… Все застыло. Семнадцать лет, а соображает как в двенадцать.
— И зачем, господи, держишь ты меня на этом свете в тягость им? — Старик прислушивается к резкому прерывистому дыханию Хаима, замечает, как бессильно свисает с кровати костлявая рука Соры, которая, видимо, только что качала люльку…
В люльке завозился Янкеле. «Сейчас закричит и разбудит мать!» — думает старик. Он торопливо семенит к внучонку и начинает укачивать его.
«А может быть, — размышляет старый Менаше, повернувшись к окну, — ты хочешь, господи, чтобы я еще когда-нибудь порадовался на Янкеле? Чтобы я произносил с ним благословения, учил его читать?.. А?»
Как румяные яблоки, розовеют во сне щечки Янкеле. Улыбка блуждает по нежным губкам… Губки движутся, ищут… «Обжора, и во сне готов сосать!»
Старик смотрит, как мечется во сне Ривка. Она спит на сеннике, по грудь укрытая белой в черную крапинку простыней. Изголовья не видно. Красивое, разрумянившееся лицо и белая точеная шея четким силуэтом выступают на подушке из спутанных ярко-рыжих волос, которые покрывают все изголовье и кончиками касаются пола. Кончики эти трепещут от каждого Ривкиного вздоха.
«Точь-в-точь моя старуха, не сглазить бы… — думает Менаше. — Горячая кровь, сновидения… Долгие годы ей!»
