Избранное - [31]

— Этому пьянице… — со смешком вставляет обвинитель, и Бонця холодеет.

— Не жаловался, — заканчивает фразу защитник. — И вечно один… Без товарищей… Ни талмудторы[41], ни хедера… Всегда в отрепьях и… ни одной свободной минуты.

— Факты! — снова призывает председатель.

— Когда отец спьяну схватил его за шиворот и вьюжной зимней ночью выбросил на улицу, он и тогда не издал ни звука. Тихо поднялся с заснеженной земли и пошел куда глаза глядят…

Молча шагал он по дороге. Голодный, только глазами просил о помощи. Лишь к весне в вихре ненастной ночи он добрался до большого города. Растворился в нем, точно капля в море, и провел ту ночь в участке… Бонця молчал, не допытывался за что, почему… Выпущенный на свободу, он стал сразу искать работу, пусть самую тяжелую…

Поиски оказались труднее самой работы, но он не роптал.

Обливаясь холодным потом, согнувшись под непосильной ношей, с мучительными судорогами в желудке — он молчал.

Обрызганный уличной грязью, оплеванный, покорно, с грузом на спине идя по мостовой среди карет, дрожек и конок, он молчал.

Он никогда не вел счета пудам груза на своей спине, за которые получал полушку, не запоминал, сколько раз падал, выполняя поручение за алтын, как часто чуть не испускал дух, пока получал заработанное; он не задумывался ни над своей, ни над чужой судьбой, он молчал!

Свой собственный заработок он не решался громко требовать. Как нищий, останавливался у порога, с собачьей мольбой в глазах. «После приходи!» — и Бонця исчезал тихо, как тень, чтобы после снова безмолвно выпрашивать то, что ему следовало.

Когда урывали что-нибудь из его заработка или вовсе отделывались от него фальшивой монетой, он и то не спорил.

Он молчал…

«Да это в самом деле про меня!» — успокаивается Бонця.

— Однажды, — продолжает защитник, глотнув из стакана, — в жизни Бонци произошла перемена… Испуганные лошади помчали карету на резиновых шинах… Кучер лежал на мостовой с раздробленным черепом. Лошади брызгали пеной, глаза горели, как темной ночью пылающие факелы, подковы высекали искры, а в карете ни жив ни мертв сидел человек.

И Бонця остановил лошадей.

Спасенный оказался щедрым благодетелем. Бонциной услуги он не забыл и вручил ему кнут убитого; Бонця стал кучером.

Позже благодетель женил его, более того, даже ребенком обеспечил.

А Бонця молчал…

«Это все про меня, про меня говорят!» — укрепляется в своей уверенности Бонця, но поднять глаза на судей все же не решается.

Он слушает дальше.

— Благодетель вскоре обанкротился и не заплатил ему жалованья, а Бонця молчал.

Он молчал и тогда, когда жена сбежала, оставив у него на руках грудного ребенка.

А когда пятнадцать лет спустя этот ребенок вырос и достаточно окреп для того, чтобы выставить Бонцю за дверь, Бонця все так же молчал…

«Про меня говорят, про меня!» — радуется Бонця.

— Он молчал, — еще более мягким и печальным голосом продолжает защитник, — когда тот же благодетель со всеми расплатился, а ему не дал ни гроша; он не возроптал, когда запряженная лошадьми-орлами карета на резиновых шинах, на которой снова катил благодетель, переехала его самого…

Бонця все молчал! И не сказал полицейскому, кто его так изувечил…

Даже в больнице, где кричать дозволено всем, Бонця молчал.

Он ни слова не говорил, когда доктор не подходил к его постели, а служитель не хотел менять ему белье, потому что у Бонци не было патиалтынного для первого и пятака для второго.

Он молчал во время агонии, молчал до последнего вздоха.

Ни слова против бога, ни слова против людей!

— Дикси![42]

Бонця снова начинает дрожать всем телом. Он знает, что после защитника будет говорить обвинитель. Что он скажет? Сам Бонця о своей жизни не мог бы рассказать — каждая новая минута заслоняла предыдущую… Добрый ангел ему о многом напомнил… Кто знает, о чем напомнит злой…

— Господа! — раздается резкий, пронзительный голос и тут же обрывается. — Господа, — произносит тот же голос несколько мягче и снова умолкает.

Наконец он заключает без всякой злости:

— Господа! Он молчал — и я буду молчать!

В наступившей тишине слышится другой, дрожащий от нежности голос:

— Бонця, дитя мое Бонця! — Словно арфа поет: — Дитя мое Бонця!

Что-то плачет в Бонцином сердце. Он бы теперь уже решился поднять глаза, но их застилают слезы. Никогда еще не испытывал он такой сладостной печали. «Мое дитя!», «Мой Бонця!» С тех пор как умерла мать, ему ни такого голоса, ни таких слов не приходилось слышать.

— Дитя мое! — тем временем продолжает председатель суда, — ты все терпел и молчал. А ведь на теле твоем живого места нет, каждая твоя косточка кричит от боли, и в душе нет такого уголка, где бы не кровоточила рана… А ты все молчал…

Там никто этого не ценил. А ты и не знал; что можешь кричать, что твой крик заставил бы рухнуть стены Иерихона. Ты и не подозревал о скрытой в тебе силе…

Там, в мире суеты, ты не был вознагражден за свое молчание, но здесь, в мире вечном, оценят твои заслуги.

Небесный суд не станет выносить никакого решения, никакого приговора. Никто не станет выделять тебе какую-то долю. Бери что хочешь… Здесь все твое!

Бонця первый раз поднимает глаза. Его ослепляет блеск и сияние. И стены, и вещи, и сами судьи излучают свет. Вокруг одни ангелы!