Избранное - [32]
Бонця опускает усталые глаза.
— Правда, мое? — опрашивает он неуверенно.
— Правда! — твердо отвечает председатель. — Говорю тебе определенно: здесь все твое, все в небе принадлежит тебе. Весь этот свет, все это сияние — лишь отражение твоей неоцененной доброты, отблеск твоей души. Свое ты берешь, не чужое…
— Правда? — переспрашивает Бонця уже более уверенно.
— Правда! Правда! Правда! — летят заверения со всех сторон.
— Если так, — улыбается Бонця, — я хочу каждый день к завтраку горячую булку со свежим маслом!
Судьи и ангелы опустили головы от стыда. Обвинитель расхохотался.
Каббалисты
Пер. И. Гуревич
Теперь от Лачивского ешибота[43] ничего не осталось, кроме главы ешибота реб Екла и одного единственного ученика.
Реб Екл — дряхлый, изможденный еврей с длинной взлохмаченной бородой и старчески-тусклыми глазами; Лемех, его любимый ученик, — молодой человек, тоже худой, высокий, бледный, с черными вьющимися пейсами и черными глазами, горящими в темной глубине впадин, с пересохшими губами и острым дрожащим кадыком; оба без нательных рубах, с обнаженной грудью, оба в лохмотьях; глава ешибота еле волочит ноги в больших мужицких сапогах, а с босых ног ученика то и дело спадают неуклюжие башмаки.
Вот и все, что осталось от некогда знаменитого ешибота!
Обнищавшее местечко стало присылать все меньше и меньше еды, слушателей все реже приглашали на трапезы, вот и разбрелись бедные парни кто куда! Реб Екл, однако, хочет умереть здесь, а его ученик — закрыть черепками глаза учителя, когда настанет час.
Оба они часто недоедают; голод порождает бессонницу; дни без еды и ночи без сна будят страсть к кабалистике!
Конечно, если долгими ночами приходится бодрствовать и целыми днями голодать, пусть в этом будет хоть какой-нибудь прок, — пусть эти бдения и пост будут мученическими, святыми, и да распахнутся перед ними все врата мира с его таинствами, духами и ангелами!
И вот уже долгое время изучают они кабалу!
Сейчас сидят они за длинным столом совсем одни. У всех людей на свете теперь уже наступило послеобеденное время, у них же еще не приспела пора завтракать. Им это не внове, и вот глава ешибота, закатив глаза, излагает свои суждения, а ученик, подперев голову руками, слушает.
— И тут имеется, — говорил глава ешибота, — множество степеней: один знает отрывок, другой — половину, третий — целую мелодию. Светлой памяти рабби знал целую мелодию и даже с вариацией! А я, — добавил он печально, — едва сподобился узнать лишь кроху, вот такой величины…
Он отмерил эту кроху на своем худом пальце и продолжал нараспев:
— Есть мелодия, которой непременно нужны слова; это — самая низшая степень… Есть, однако, высшая степень — напев, который поется сам по себе, вовсе без слов — чистый напев! Но этому напеву еще необходим голос… И губы, при посредстве которых он выводится! А губы, понимаешь ли ты меня, это ведь плоть! А голос, пусть он даже и благородная плоть, тем не менее тоже плоть!
Будем считать, что голос находится на грани между духовным и плотским!
Но так или иначе напев, который может быть услышан лишь при посредстве голоса, зависящего от губ, еще не чист, еще не вполне чист… Еще не подлинная духовность!..
Истинный же напев поется вовсе без голоса… Он поется внутри, в сердце, во чреве!
Вот в этом сокровенный смысл слов царя Давида: «Все кости мои глаголют»… Пение должно звучать в самом мозгу костей, там должно быть обиталище напева — высшей хвалы господу богу, благословенно имя его! Это — не напев смертного существа, это — не выдуманный напев! Это — доля того напева, под звуки которого бог сотворил мир; доля души, которую он вдохнул в мир…
Так в горней выси поет сонмище ангельское! Так пел рабби, да будет благословенна память его!
Занятия прервал; неопрятного вида детина, грузчик, опоясанный веревкой. Он вошел в молельню, поставил на стол перед главой ешибота миску гречневой каши с ломтем хлеба и грубым голосом сказал:
— Реб Тевл посылает еду главе ешибота! — Уходя, он обернулся и добавил: — За миской приду потом.
Выбитый голосом неотесанного грузчика из сферы божественной гармонии, глава ешибота тяжело поднялся и, волоча ноги в огромных сапогах, подошел к рукомойнику, чтобы совершить омовение.
Двигаясь, он продолжал говорить, но уже с меньшим жаром, а ученик, застыв на своем месте и насторожив уши, следовал за ним пылающим завороженным взглядом.
— Но я, — говорил далее реб Екл голосом, полным скорби, — я даже не удостоен постигнуть, которая эта степень! На которые Небесные врата это приходится! Конечно, — прибавил он уже с улыбкой, — необходимые испытания и тайные слова-заклятья я знаю и, быть может, еще сегодня посвящу тебя в них.
Глаза ученика чуть не вылезают из орбит; с разинутым ртом застыл он, боясь пропустить хоть слово. Но рабби умолкает, моет руки, вытирает их и возвращается к столу, бормоча слабыми губами молитву…
Дрожащей исхудалой рукой поднимает он миску. Пар обволакивает и обдает теплом его костистое лицо; потом старик ставит миску на место, берет в правую руку ложку, а левую греет о края миски. При этом он разминает языком на беззубых деснах кусочек хлебного мякиша, посыпанный солью.
